Александр Коперник - Это был 2015. П(р)ошлый век

Не согласны? Я тоже.

Так какого же рожна все, кому не лень, это оправдывают? Неужели обязательно так необходимо оправдание иррациональной любви к садисту-алкашу отцу, например, и нельзя просто признать, что ты его любишь не за побои, унижение, лишение детства, постоянный страх и т.д., и т.п., — а вопреки всему этому?

Девочки любят говорить: «Я б трахала всё живое, будь я мужиком». Так или примерно так; суть в том, что «уж я бы не сидела на месте, ух, я бы разошлась, столько клёвых барышень кругом!». Не все, конечно, но многие. Я много раз такое слышал.

Мальчики любят говорить: «Эх, легко девочкам — просто позвала любого в постель, он и рад, и не надо добиваться, уламывать…». Так или примерно так; суть в том, что женщины по-умолчанию — объект желания, и, по идее, им надо просто подпустить, а уж мальчик-то — всегда готов.

И мальчики, и девочки не учитывают одного фактора: женской психологии. Женщины так просто не переходят «к делу». И «трахать всё живое» не выйдет; и «просто позвать» они не склонны. В итоге обламываются все, но думают, что другой пол уж точно проблем не испытывает, «просто что-то они тупят».

Ночью кто-то позвонил в дверь.

Я даже не сразу понял, что это произошло. Я спал, и сквозь сон прорвался навязчивый звонок; но сон не ушёл. Звук гармонично влился в сновидение, и вот я подхожу к дверному глазку, и боюсь в него смотреть. Во снах всегда происходит всё не так, как в жизни — там действуют иные законы. Я точно знаю, что за дверью нечто ужасное (даже более того — знаю, что именно там такое, хотя, вероятно, словами описать и не могу); также я уверен, что смотреть в глазок нельзя ни при каких обстоятельствах, потому что если посмотреть — выдашь себя. Тем не менее, против своей воли и желания, я выглядываю в глазок, и, естественно, вижу именно то, что ожидал. Я же знал, знал, и всё равно сделал то, чего делать нельзя.

С другой стороны — оно, то, что находится за дверью, тоже в курсе, что я всё это знаю, оно даже в моём сне — на шаг впереди меня. Даже во сне.

А уж наяву — тем более.

Итак, я проснулся. Дверь кажется такой хлипкой, хотя она особо прочная и там могучие замки. Я съел успокоительное и жду, пока исчезнет мерзкое ощущение взгляда в спину. Почему двери, высокие этажи, сигнализации и прочее — почему всё это совершенно бесполезно против чудовищ?

Может, потому, что чудовища всегда — в голове?

Те люди, которые утверждают, что с ними можно говорить обо всём («давай, выкладывай всё, что накипело!») — думаю, они просто знают, что прямо-таки обо всём им рассказывать не будут; поэтому и утверждают такое.

Мне кажется, утверждение готовности выслушать вообще что угодно — это нечто, сравнимое с готовностью к совместному полёту на Марс. Вот я, например, готов сгонять на Марс с кем угодно, хоть сейчас! А если б знал, что это возможно — вероятно, готов бы не был.

— Я просто секс-бомба. Взрываюсь постоянно. Потому что всё бесит.

— А при чём тут секс?

— Какой ещё секс?

Когда шёл на работу, прошёл мимо женщины, которая говорила в мобилу, несколько растягивая слова: «Здесь… нет… дождя». Идёт, такая, под зонтом, по зонту молотит дождь, мимо проезжают машины, чей шум явно искажён мокрой дорогой, а она — «здесь нет дождя».

И ведь если ей предъявить — точно вывернется. Скажет: «Я имела в виду под зонтом». И сразу после этого обвинит в чём-нибудь (вероятно — во вранье), да так, что отмыться до конца жизни не сможешь.

«Ты должен догадаться, чего я хочу. А если я обижаюсь — должен понимать, на что. Я обижаюсь всегда на очевидные вещи потому что; и хочу очевидных вещей. А в голову мне лезть не смей. Моя голова — моя территория. Не трогай мою душу. Это тоже очевидно же!»

— Кать, мы выходим.

— Да, я знаю. Ой, я, кажется, паспорт забыла. А, нет, на месте.

Она смотрела так, будто видела его в последний раз. В общем-то, так и было — у выхода с эскалатора дежурила полиция, собиравшая всех без разбора в рекруты.

Они же пока этого не знали. Они поднимались по эскалатору, думая, что едут в консульство, подавать заявку на визу; для неё.

Визу она так и не получила.

Оказалось, что отличный способ почувствовать себя живым — грохнуться на асфальт с самоката на полном ходу через руль. Несколько метров полёта с удивлёнными мыслями неплохо прочищают мозги. Неизбежное приближение асфальта доказывает отсутствие фактического выбора. Болезненное соприкосновение с поверхностью иллюстрирует, что всё однажды приходит к очевидному финалу. Женский визг где-то в стороне, а потом вопрос женским голосом: «Живой?» — греет душу и позволяет верить, что даже чужим людям бывает не всё равно.

И после всего этого боль в ладонях, локте и колене даже в радость, она — как зарубка на носу; жаль, ощущение жизни будет таять так же, как и эта боль.

Шутишь о суициде. Тебе говорят: «Прекрати об этом!». Или, там: «Не смей об этом рассуждать!». Ты высказываешь мысль о том, что будет, если ты внезапно умрёшь — и тех, кому ты об этом говоришь, просто перекашивает. «Не будет этого», — говорят они. Что толку в их словах? Потом ты всё равно умираешь, и их слова оказываются пустотой. Они внезапно понимают, что не долюбили, не договорили о чём-то. И слишком рано вдруг, и не того внезапно, и не там ни с того-ни с сего.

При жизни почему-то это было не так важно; а стоило умереть — сразу так нужен стал, чёрт побери, «как я раньше до этого не додумался». По-моему, это показывает, насколько живой человек — пыль, и насколько пыль (прах из крематория) — реально наконец-то человек.

Главное, что перед смертью ты ничего не чувствуешь и не ожидаешь. Она обязательно приходит внезапно. Ты даже можешь ощущать инерцию — как будто ты уже не управляешь собой; ты не понимаешь, зачем ты сейчас открыл холодильник, ты не помнишь, когда налил этот кофе, не очень чувствуешь, что работаешь и зарабатываешь. Твоя жизнь переходит в состояние абстракции, в состояние юридического знания об отношениях между объектами, знания без оценки и собственного отношения. Даже такому отрешённому рассудку невдомёк, когда произойдёт смерть — хотя, вероятно, такой рассудок вполне может прийти и к суициду; но и суицид оставляет выбор; и суицид не точен, не научен, и он не даёт гарантий, он — как некая издёвка, снежок, прилетающий в открытые глаза.

Что они говорят? Они говорят, говорят — и это важнее всего; а потом тоже будут говорить, случись чего — и эти слова будут отличаться не так уж сильно. По крайней мере, по степени насыщенности и осмысленности. Слова, слова, слова.