Карен Свасьян - Очерк философии в самоизложении

Масштаб и уровень нашего непонимания, невосприятия Рудольфа Штейнера уникален и эпохален. Если у нас остался ещё хоть шанс на сколько-нибудь осмысленное будущее, то, глядя из этого будущего на себя в фокусе темы «Штейнер» и пытаясь понять густую удушливую атмосферу лжи, клеветы, злобы, ненависти, просто глупости, обволакивающую эту тему по сей день, нам, скорее всего, придётся выбирать между бесчестностью и слабоумием.

Карл Баллмер, [102]как никто другой, вводит в тему: «Суть всех учений Рудольфа Штейнера нельзя выразить лапидарнее, чем это имеет место в следующем предложении: в мышлении человек стоит в элементе начала мира, искать за которым что-либо иное, кроме мыслящего себя самого, у человека нет никаких оснований.» Понять это предложение необыкновенно трудно, особенно в наше время «дискурсов» и «деконструкций» , вытеснивших мышление говорением и заговоривших мир до беспамятства. Условие понимания – режим радикального недоверия к словам с помещением их на бессрочный карантин и обеззараживанием от всякого рода прилипших к ним представлений, мнений, убеждений, образов, ассоциаций и прочих приобретённых рефлексов интеллектуальности. Слова лгут и вводят в заблуждение, когда выдают себя за мышление. Но они же приводят к искомому, когда служат мышлению. Гёте в § 754 «Учения о цвете» проводит водораздел: «Не ставить знак на место вещи, всегда иметь сущность живою перед собой и не убивать её словом.» Но что же ещё делаем мы, в особенности те из нас, которые на многие жизни вперёд искалечены горлобесием всех этих Фуко и Деррида, как не убиваем вещи словами! Поражает, с какой лёгкостью смешивают обусловленный временем и случаем язык антропософии с её сущностью, за которой НЕЧЕГО ИСКАТЬ, КРОМЕ СОЗДАВШЕГО ЕЁ ЧЕЛОВЕКА. Язык антропософии (поначалу теософии) – язык тайноведения, духоведения, оккультизма, эзотерики, но это именно язык : слова, знаки, метки, а не содержание и суть. Если Штейнер и оккультист, то в абсолютно ином смысле, чем в том, который привыкли связывать с этим словом. Смысл и суть Штейнера не в таксономии его мысли, фиксируемой в перечне многосторонностей – по образцу, скажем, Леонардо, Декарта, Лейбница или Гёте. Помещая его в эту схему, мы не видим в нём ничего, кроме трафарета homo universalis , в сомнительном соседстве с визионерами и ясновидцами. Феномен Штейнера в самой его мысли, в живой и не убитой словом сущности этой мысли. Типологическое понимание предваряется здесь пониманием генетическим или, лучше, прямо вытекает из него. Двадцатилетний студент Высшей Технической Школы в Вене становится, по рекомендации своего профессора, историка литературы Карла Юлиуса Шрёера, издателем естественнонаучных сочинений Гёте в рамках знаменитой кюршнеровской серии «Deutsche National-Literatur». Необычность этого издания в том, что издатель выступает здесь не столько как филолог, сколько как соавтор sui generis ; на почти двух с половиной тысячах страниц пятитомника, снабжённого обширными вступительными статьями к каждому тому, тексты Гёте сопровождаются непрерывными постраничными комментариями, охватывающими (вместе со статьями) едва ли не треть объёма всех томов. В этом начале Штейнера ключ к его ЦЕЛОМУ; в противоположном ракурсе: стена непонимания с разбитыми об неё лбами спесивцев, всё равно – антропософских или неантропософских. ЦЕЛОЕ Штейнера – непрерывность и единство труда его жизни, который по всем правилам и законам, согласно всем традициям и ожиданиям, ни логически, ни исторически, никак не мог и не должен был быть непрерывным и единым. До сорокового года жизни это один человек: издатель не только Гёте, но и двенадцатитомного Шопенгауэра и восьмитомного Жана-Пауля (для «Cotta’sche Bibliothek der Weltliteratur»), а также сочинений Виланда и Уланда (для серии «Berliner Klassiker-Ausgaben»), доктор философии, сотрудник Архива Ницше, автор множества книг по философии, теории познания, издатель и редактор «Литературного журнала» и «Драматургических листков» в Берлине с сотнями написанных им же статей, рецензий, заметок на самые разные темы, от поэзии дебютантов Рильке и Гофмансталя до политической злобы дня, друг и единомышленник Эрнста Геккеля, завсегдатай венских и берлинских кафе в кампаниях маргиналов и анархистов, лектор основанной Вильгельмом Либкнехтом образовательной школы для рабочих в Берлине. После сорока лет, и уже до конца жизни, вдруг, неожиданно, как гром среди ясного неба – теософ и оккультист. Причём неожиданно и вдруг как для прежних единомышленников, так и для самих теософов, которые (те и другие) ожидали от автора «Философии свободы» и книги о Ницше чего угодно, но только не этого . Достаточно просто сравнить книгу «Истина и наука» (1892), обосновывающую за десять лет до Гуссерля, но гораздо последовательнее и радикальнее, чем у Гуссерля, беспредпосылочную теорию познания , с книгой «Очерк тайноведения» (1910), изображающей в духовном настоящем космогоническое прошлое и будущее планеты Земля, чтобы подвести ситуацию под старый чеховский аподиктум: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.»

Единственным выходом было бы объяснить случившееся внезапным прозрением, превращением, обращением, по типу разбойника на кресте, Савла, ставшего Павлом, «Исповеди» Августина и множества аналогичных случаев из жизни мистиков и святых. Но этот шаблон в случае Штейнера является произвольным, ни на чем не основанным допущением. Штейнер сам – очевидно, в предупреждение всех попыток такого рода, – не устает подчёркивать обратное: абсолютную целостность и непрерывность своего метода и мировоззрения. Ярлык ясновидящего, посвященного, адепта тайного знания больше дезориентирует, чем ориентирует, и рассчитан, скорее всего, на тех, кто, слыша подобные слова, изображают на лице понимание, и тогда либо высокомерно ухмыляются, либо почтительно склоняют головы, каковые обе реакции относятся друг к другу не как противоположности, а как две стороны одной и той же медали. Сказать, что Штейнер ясновидящий и посвящённый, значит увидеть его в его несущественном и побочном. Существенное в другом: в идентичности несовместимого и в приведении двойной истины западной теологической и научной традиции к одному корню. Истины веры и откровения даны здесь в ключе эмпиризма или, если угодно, расширенного естественнонаучного наблюдения. Наверное, от этого можно было бы ещё отмахнуться, иди речь о каком-то экстравагантном маргинале, мистике или чудаке, который может нести что угодно в расчёте на то, что на каждую прикормку найдётся своя рыба. Но в случае Штейнера решает не только труднейшая мыслительная работа, но и ПРАКТИКА. Когда в июне 1924 года в верхнесилезском Кобервице (у Бреслау) он преподавал фермерам «Сельскохозяйственный курс» [103]и разъяснял им основы биодинамического сельского хозяйства, подробнейшим образом отвечая на их вопросы о сидерации, лечении свиной рожи, технике изготовления удобрений и т. д., речь шла не о каком-то, с позволения сказать, очередном «дискурсе» , а о новом импульсе в конкретной сфере: крестьянские усадьбы, известные во всём мире под маркой Demeter, производят сегодня более трёх с половиной тысяч пищевых продуктов наряду с косметикой и галантерией. «По плодам их узнаете их.» От сельского хозяйства до медицины, фармакологии, педагогики, лечебной педагогики, эвритмии [104]– уже объём творения этого человека, от одного вида которого захватывает дыхание, наводит страх и выбивает почву из-под ног: шутка ли, более 350 томов [105]написанных книг и прочитанных циклов лекций – «обо всём» (по-гётевски: «beschränkt auf alles» ). Умные люди обходят случай молчанием, делая вид, что ничего не видели и не слышали, по принципу: «Лучше не связываться» . У некоторых это вообще производит странное впечатление, как, к примеру, у знаменитого Карла-Густава Юнга, который ухитрился десятилетиями «антропософствовать» мимо Штейнера, не замечая его. (Кажется, он упоминает о нём в одном письме, отделавшись высокомерно-небрежным замечанием. [106]) Но каждый, кому не чужда непредвзятость и кто хоть сколько-нибудь углублялся в тему, должен будет признать, что для современной мысли Штейнер продолжает оставаться абсолютной terra incognita , которую экспоненты так называемой scientifc community либо высокомерно замалчивают, либо позорнейшим образом опровергают, если, конечно, можно считать опровержением переписываемые из книг в книги клише – при полном незнании или непонимании материала. Один из образцов клише: утверждается, что описываемые Штейнером познания «высших миров» суть его фантазии и выдумки, не имеющие под собой никакой доказательной почвы. Утверждающие это даже не удосуживаются продумать последствия сказанного хотя бы на шаг вперёд, чтобы (в оптимальном варианте) осознать всю нелепость своих утверждений. Допустим, выдумать можно что угодно: один раз, десять раз, пусть даже сто и сотни, если не тысячи раз – в объёме трёхсот пятидесяти томов и соответственно более чем ста тысяч страниц. Чего нельзя выдумать, так это внутренней связи, связности, согласованности, сообразности, соотнесённости, контекста, синопсиса ВСЕГО, когда предполагаемые выдумки, скажем, двадцатого или тридцать девятого тома подтверждаются и дополняются , причём в совершенно различных топиках и контекстах, предполагаемыми выдумками тома сто двадцатого, двести тридцать девятого или, если угодно, триста сорок пятого, слагая в целом и в респективе целого отчётливые черты изумительно структурированного и согласованного единства. Короче, выдумать можно сотни и тысячи вещей, но не целостность и единство их СООТВЕТСТВИЙ, не говоря уже об их прямом выходе в ПРАКТИКУ, где они становятся КЛИНИКАМИ, АПТЕКАМИ или, скажем, КРЕСТЬЯНСКИМИ ХОЗЯЙСТВАМИ. Разве не ясно, что легче, практичнее, реальнее было бы здесь не ВООБРАЖАТЬ, а СООБРАЖАТЬ, то есть не выдумывать всё это, а ПРОДУМЫВАТЬ, потому что в противном случае выдумщику пришлось бы превзойти по сверхгениальности самого Господа Бога. – Другое клише: Штейнер заимствовал-де свои познания из своего бессознательного, после чего проецировал-де их в объективное. Похоже, эта болтовня о бессознательном долго ещё будет морочить застрявшее в инфантилизме сознание. Взрослые, солидные, считающие себя нормальными люди всерьёз, без тени сомнения верят, что обладают, помимо прочих собственностей, ещё и – каждый в отдельности – своим собственным бессознательным, из которого в их сознании время от времени выныривают те или иные идеи, находки, догадки, озарения, изобретения и напасти. В этой бесстыжей конструкции сознания, [107]которое сначала фабрикует бессознательное, а потом подчиняет себя, невинное, его демоническим влияниям, поражает легкомыслие, с которым о «бессознательном» Штейнера судят люди, о которых сам Штейнер заметил однажды, что они болтают о всевозможных тайнах человеческого, «не имея даже представления о том, что происходит в их душевном мире, когда они сморкаются». [108] «Бессознательное» (правильно, по Штейнеру, «подсознательное» ) не может быть ни «моим» , ни «твоим» , как не может же быть ни «моим» , ни «твоим» сознание; единственный собственник здесь – МИР как подвижный и постоянно сдвигаемый в нас ПОРОГ СОЗНАНИЯ в асимптотическом приближении к АБСОЛЮТНОМУ СОЗНАНИЮ. Если за разглагольствованиями о штейнеровском «бессознательном» , к тому же ещё и проецируемом вовне, что-нибудь стоит, так это полное отсутствии сознания у самих разглагольствующих. Они просто не знают, о чём говорят. Они даже и не говорят, а через них говорится , или, если уж совсем точно, говорит : ЧЁРТ ЗНАЕТ КТО. (Предположив, что только чёрту под силу отличать сегодня злословок и соседок от – интеллектуалов.) Говоря не в бровь, а в оба глаза: у Штейнера нет бессознательного . Никто не понял этого острее и смятеннее, чем Эдуард фон Гартман, автор «Философии бессознательного», когда, читая штейнеровскую «Философию свободы», он обнаружил в ней своё бессознательное – КАК СОЗНАНИЕ. Понятно, что реакция могла (и может) быть только негативной. Люди с трудом выносят непонятное им в других людях; что их примиряет с этим, так это то, что непонятное в других непонятно и самим другим: если кто-то гениальный раздражает кого-то заурядного, то последнего успокаивает уже мысль о том, что гениальность гениального столь же непонятна гениальному, как заурядность заурядного заурядному. Совсем другое дело, когда непонятное зашкаливает в невозможное: когда кто-то непонятный другим (всем!) абсолютно понятен себе, а к тому же ещё понимает вещи, которые все считают непонятными – принципиально непонятными. Вот тут и начинаются инсинуации, потому что там, где отказывает понимание и са́мое время прийти к осознанию собственного ничтожества, воцаряются клевета и ложь. С этим – и уже напрямую – связано ещё одно, следующее, клише. Здесь научное и всякое прочее сообщество демонстрирует особенную упёртость. Тема, так и просящаяся в детектив. Требуется во что бы то ни стало доказать то, что заведомо считается само собой разумеющимся: неоригинальность, несамостоятельность штейнеровских познаний, их якобы тщательно скрываемую самим Штейнером укоренённость в традиции. Потому что, если беспредпосылочное познание действительно возможно и ЕСТЬ, всякое другое познание оказывается уже не познанием, а либо стоянием навытяжку перед «остановленными мгновениями» традиции, либо априорным самодурством рассудка. Что значит беспредпосылочное познание в смысле Штейнера, можно увидеть, к примеру, на следующем отрывке 1911 года: [109]«В каждом человеке узнаваем Христос! И если бы даже не было никаких Евангелий и никакой традиции, свидетельствующих о том, что Христос жил когда-то, – всё равно, познание человеческой природы открыло бы, что Христос живёт в человеке.» Нетрудно догадаться, что для институционализированного познания это скандал, и что Университет и Церковь сделают всё возможное и невозможное, чтобы устранить его. Исследования проводятся по методу прочёсывания текстов и напоминают, скорее, облавы, чем анализ. Эта, можно сказать, организованная и систематическая дискредитация началась ещё при жизни Штейнера и продолжается до сих пор (причём в несравненно более благоприятных условиях, если представить себе, насколько волшебный Google упростил работу учёных сизифов). Цель дискредитации – уместить Штейнера целиком в оккультной, теософской традиции, чтобы отрезать на такой лад его антропософию от его беспредпосылочной теории познания, его философии свободы и свести к нулю всю её уникальность. Главный аргумент: он-де не оглашает своих источников, представляя описания духовных миров как результат собственных исследований и собственного опыта. Берлинский историк и теолог Гельмут Цандер опубликовал в 2007 году два тома объёмом в почти 2000 страниц, на которых с привычно немецкой дотошностью ищутся источники штейнеровских познаний. Учёный источниковед, ни на секунду не сомневающийся в том, что о самостоятельном исследовании тут не может быть и речи, «растерянно стоит перед вопросом, где же лежат источники подобных скрупулёзных описаний». [110]Что поиск не просто граничит с идиотизмом, но есть идиотизм, причём настолько безупречный, что в нём буквально не к чему придраться, нетрудно убедиться на нескольких наугад выбранных примерах. [111]Так, в книге Штейнера «Очерк тайноведения» Цандер находит описание «духов огня» и комментирует это в следующем пассаже (S. 658): «Указания на источник, как обычно, отсутствуют, что и следовало ожидать ввиду позиционирования некоего „сверхчувственного созерцания“, но на память приходят рассказы или картинки рубежа веков, изображающие возникновение земли с молниями, которые придают жизнь ещё не твёрдой материи.» Нужно просто постараться представить себе это: незадолго до появления штейнеровского «Очерка тайноведения» (1910) повсюду в киосках и где-то ещё продаются брошюрки и открытки, описывающие и изображающие возникновение земли. Спустя столетие учёный историк и теолог находит в них (в киосках!) «источник» космогонических имагинаций книги, тщательно скрываемый автором. Интересно, что бы мы сказали, прочти мы у какого-нибудь историка физики следующее: «Для лучшего понимания теории Большого взрыва рекомендуется вспомнить петарды, взорванные будущими теоретиками в период их полового созревания»? Ещё один пример. Цандер находит у Штейнера понятие «страж порога» и, поскольку сам Штейнер упоминает в этой связи роман Бульвер-Литтона «Занони», комментирует случай следующим образом (S. 590): «Поскольку мотив стража порога в штейнеровском методе обучения восходил к Бульверу, не представлялось возможным, ввиду известности романа „Занони“ в оккультных кругах, замалчивать это, и тогда Штейнер выпутался из ситуации, признав уже в 1905 году, что „в романе Бульвера художественно описывается страж порога“.» Мы не поленимся представить себе ещё одну сценку из быта физиков: физики разговаривают об атомной бомбе, и кто-то упоминает вскользь о стихотворении, которое было написано, когда бомбы этой не было и в помине, но в котором встречается выражение «атомная бомба» . [112]Потом появляется компетентный источниковед и разъясняет это следующим образом: «Поскольку параллель, благодаря усилиям литературоведов, получила известность, и атомные физики не могли уже скрывать свой плагиат, они выпутались из ситуации, признав, что позаимствовали манхэттенский проект из названного стихотворения.» И так на протяжении без малого 2000 страниц. Sancte Molière, ora pro nobis! [113]Пресса (немецкая и швейцарская) сразу по появлении книги Цандера ликовала: наконец-то за дело взялся Университет и расставил все точки над i. Дотошный приват-доцент срезал-таки (совсем по-шукшински) несносного самозванца, показав, во-первых, что антропософия – это всего-навсего очередная социальная конструкция в контекстах породившей её эпохи, и во-вторых, что Штейнер никакой не ясновидец и исследователь духовных миров, а просто плагиатор, списывающий свои «высшие познания» у английских теософов и из английских романов. [114]Анекдотическая логика аргументов не должна заслонять серьёзность случая: объект атак и нападок выбран с безукоризненной точностью. Хотя опровергатели и подчёркивают невозможность ясновидческих познаний, а тем более в рациональной форме, нетрудно убедиться, что речь идёт у них исключительно и только о Штейнере. Находя штейнеровские «источники» у теософов, от Блаватской до Мида, они даже не утруждают себя вопросом, а откуда эти познания у самих теософов? Ведь и им надлежит, по логике источниковедения, быть списанными, чтобы не быть самостоятельными. У кого же? Ну, допустим, нашли бы ещё один ранний оригинал, а потом ещё и ещё один. Понятно, что каждый отсылал бы от себя к более ранним, чтобы не оказаться самому оригиналом per se. Вопрос: кто же этот ПЕРВОВЫДУМЩИК, выдумавший «духов огня» и «стражей порогов» до всяких киосков и открыток? Следовало бы, приличия ради, просто упомянуть проблему, чтобы отвести её затем привычным: «здесь не место…» или «в своё время мы вернёмся к этому» . Но всё ясно до неприличия: речь идёт именно о Штейнере. Потому что если познания Штейнера действительно БЕСПРЕДПОСЫЛОЧНЫ и САМОСТОЯТЕЛЬНЫ, то это приговор Университету, как в своё время Университет был приговором Церкви. Знание, занявшее однажды место веры, оказалось псевдознанием, незнанием, ignoramus et ignorabimus , в конце концов всё той же верой, выгодно отличающейся от религиозной веры тем, что последняя больше говорила о чудесах, чем творила их, в то время как первая под маркой «научно-технического прогресса» только и делает, что срамит чудеса волшебных сказок чудесами техники. Знание, сведённое к инструкции по эксплуатации [115]и не признающее никакого другого знания, списано с человека, сведённого к бюргеру и не признающего никакой другой человечности, кроме той, которую проницательнейший Готфрид Бенн назвал «греческим промахом» и «балканщиной» . По сравнению с этим догматизмом (Гёте говорит однажды о науке как о «другом папстве» [116]) христианская церковь выглядит самой наивностью. С антропософией не было бы никаких проблем, будь она тем, чем и велит ей быть традиция: просто эзотерикой, оккультизмом, тайноведением, в линии от Упанишад и Элевсинских мистерий до экстравагантной мадам Blavatsky «в пещерах и дебрях Индостана» . Нет сомнения, что не только глубинный психолог Юнг посвятил бы тогда ей сотни страниц, но и пресыщенные светочи физики ссылались бы на неё по воскресным дням в спорах о том, играет ли Бог в кости или нет.