Артур Шопенгауэр - Искусство побеждать в спорах (сборник)

Требовать, чтобы одна и та же философия годилась для глупых и умных, – несправедливо в виду того, что интеллектуальное различие людей также велико, как моральное.

Философу, как и поэту, мораль не должна заслонять истину.

Платон, в своем презрении и отрицании поэзии, отдал дань тому заблуждению, которую платит всякий смертный. То, что он говорит об этом предмете, неверно. Отношение между философией и поэзией самое лучшее, какое только желательно. Поэзия служит опорой и подмогой для философии, источником примеров, средством возбуждения мысли и пробным камнем моральных и психологических учений. Поэзия относится к философии так, как опыт к науке. Ту же истинную и глубокую сущность мира, которую поэзия показывает нам наглядно, излагая отдельные случаи, философия дает вообще и в целом. Следовательно, между поэзией и философией существует полнейшее согласие, как между опытом и наукой. Вообще относительно поэзии остается во всей силе то, что сказал Гёте в «Торквато Тассо»:

О жизни Сократа мы знаем довольно много, но о мнениях и учениях его – слишком мало. Судя по образцовой жизни его, по великому уважению, которым он пользовался у благороднейших современников; судя по тому, что замечательнейшие философы, вышедшие из его школы, несмотря на все различие их учений признавали его своим учителем, – судя по всему этому, можно заключить о превосходстве его учений, которых собственно мы не знаем. Ксенофонт изображает его слишком плоско, каким он вряд ли был. Платон же изображает его слишком фантастично и вообще пользуется им как маской для собственных учений. Как бы то ни было, известно с достоверностью только то, что философия Сократа была главным образом этикой.

Достойно вечного сожаления, что такие великие люди, как Пифагор и Сократ, не записывали своих учений. Трудно даже понять, как могли такие умы, далеко превышавшие обыкновенную мерку способностей, довольствоваться лишь влиянием на современников и думать, что распространение их учений будет обеспечено учениками, слушавшими их устную проповедь. Относительно Пифагора не только достоверно известно, что он не писал, но и то, что эзотерическое учение его держалось в тайне, хранить которую давали клятву посвященные. Открыто перед народом Пифагор читал только популярные лекции этического содержания, но настоящие ученики должны были в течение пяти лет пройти различные испытания. Только очень немногие выдерживали этот искус настолько, чтобы удостоиться слушать настоящую неприкровенную проповедь учителя. Прочие же принимали его учения в символической форме. Пифагор знал, что большинство неспособно усвоить ту истину, которая доступна только глубоким умам, что оно не поймет и исказит его учения или возненавидит и воздвигнет гонение на них за то именно, что не поняло их и увидело в них опасность, грозящую суеверию. Вот почему он старался путем различных испытаний, и прежде всего – физиономическими наблюдениями, выбирать самых способных. Эти избранники обязывались распространять после смерти учителя принятое учение среди избранных последователей так, чтобы оно было известно только лучшим умам. Но результаты показали, что эти старания не имели успеха. Учение угасло вместе с ближайшими учениками Пифагора. Когда секта подверглась преследованию и большинство приверженцев рассеялись, тогда некоторые из них записали разрозненные части целого учения, чтобы таким образом сохранить хоть какие-нибудь следы его. Немногие обломки дошли и до нашего времени, но все это в высшей степени бессвязно и лишено достоверности.

Аристотель искал знания единственно при помощи закона основания; Платон, напротив, отвергал этот путь и добивался знания идей. Другими словами: Платон предпочитал тот способ познавания, которому следует искусство. Аристотель был отцом всех наук; он установил их, разделил по отделам и указал путь каждой из них. Теперь далеко ушли вперед все науки, особенно опытные, но логика доведена была уже Аристотелем до такого совершенства, что вряд ли еще могут быть сделаны существенные улучшения. Манера изложения у Аристотеля отличается чем-то резким, определенным, утонченным. Где только возможно, он строго придерживается опыта. Платон, напротив, гораздо глубже проникая в природу вещей, именно в главных вопросах не придерживался научного изложения, но часто прибегал к иносказаниям. Аристотелю был совершенно недоступен этот способ изложения. Досадно видеть, какими тривиальными доводами он силится опровергнуть главную догму своего великого учителя – учение об идеях. Этим он только доказал свою неспособность понять смысл этого учения, которое во все времена было предметом размышления, исследования и благоговения одних, а также сомнения и насмешек других, что доказывает необыкновенную глубину и в то же время неясность его. Относительно Платона можно вполне сказать то, что ошибочно применяется к другим философам, а именно, что у него можно научиться не только философии, но и философствовать. Платон есть истинная школа философии, изучение его более всего развивает философские способности. Все философы бесконечно обязаны Платону. Поэтому всякий, кто чувствует наклонность к философии, должен постоянно читать и изучать сочинения его. Результаты такого изучения не замедлят скоро обнаружиться.

В средние века, по мере развития церкви и преобладания духовенства, философия пришла в упадок. Даже более того, как свободное исследование, философия, строго говоря, совершенно прекратилась, а вместо нее явилась карикатура, какой-то призрак без формы и содержания – схоластика, которая была ничем иным, как прислужницей богословия, то есть разъясняла и доказывала богословские догматы. Церковное учение не только пользовалось внешней силой и властью так, что малейшее уклонение от веры считалось тяжким преступлением, но оно еще овладело умами до такой степени, что самая способность мыслить была парализована. Всякий ученый человек, не говоря уже о простых смертных, считал сверхъестественные явления, о которых учила церковь, такими же реальными, как внешний мир. Никому не приходило в голову, что мир есть неразрешимая загадка, потому что церковные догмы, привитые с раннего детства, имели в глазах всех значение фактической истины, сомневаться в которой считалось безумием. Об исследовании природы не могло быть речи, потому что на такое занятие смотрели как на колдовство. История безмолвствовала, древний классический мир стал недоступным, изучение древности считалось опасным. Аристотеля читали в плохих арабских переводах и считали сверхчеловеческим, а именно потому, что не понимали его. Но несмотря на эти неблагоприятные условия все-таки попадались в среде схоластиков люди с великою силою мысли. Судьба их может сделаться для нас понятной следующим сравнением. Представьте себе живого человека, с детства заключенного в башню и лишенного всякого занятия и общества. Из немногих предметов, которые его окружают, он построит себе особенный мир и населит его своими фантазиями. То же случилось со схоластиками. Замкнутые в монастырях, не имея ясного понятия о мире, природе и древности, вечно наедине со своей верой и своим Аристотелем, они построили себе христианско-аристотелевскую метафизику.