Михаил Антонов - Договориться с народом. Избранное (сборник)

Незавидна судьба писателя-сатирика: «Стоит передо мною человек, который смеется над всем, что ни есть у нас… Нет, это не осмеяние пороков: это отвратительная насмешка над Россиею», может быть, не только над Россией, но и над всем человечеством, над всем созданием Божиим, – вот в чем оправдывался, а, следовательно, вот чего и боялся Гоголь. Он видел, что «со смехом шутить нельзя». – «То, над чем я смеялся, становилось печальным». Можно бы прибавить: становилось страшным. Он чувствовал, что самый смех его страшен, что сила этого смеха приподымает какие-то последние покровы, обнажает какую-то последнюю тайну зла. Заглянув слишком прямо в лицо «черта без маски», увидел он то, что не добро видеть глазам человеческим: «дряхлое страшилище с печальным лицом уставилось ему в очи», – и он испугался и, не помня себя от страха, закричал на всю Россию: «Соотечественники! страшно!.. Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия… Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся»…

Почти вся читающая Россия подвергла книгу жестокой критике (наверное, «Выбранные места» поэтому можно было бы назвать «Выбраненными местами»). Ругали нещадно того самого Гоголя, в котором еще недавно, после первого тома «Мертвых душ», видели пророка, которому открыто то, что сокрыто от других. Но никто даже не попытался разобрать злополучную книгу, показать, что в ней удалось автору, а что нет. Лишь немногие (например, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, С.П. Шевырев, А.О. Смирнова-Россет) оценили ее положительно, но они не высказывали своей оценки публично, в печати). Немногие критики пошли дальше этого. Так, если Чернышевский после прочтения первого тома «Мертвых душ» выделил особый, гоголевский период в развитии русской литературы, то литературный критик и поэт, в то время ректор Петербургского университета Петр Плетнев не просто достойно оценил ее как гениальную книгу. Как он выразился, «она, по моему убеждению, есть начало собственной русской литературы. Все, до сих пор бывшее, мне представляется как ученический опыт на темы, избранные из хрестоматии». (И это тот самый Плетнев, которому Пушкин посвятил первую главу «Евгения Онегина»? Уму непостижимо!) За это старика Плетнева критики назвали «старым колпаком». Мережковский, который дал свою трактовку мировоззрения Гоголя, обратился даже к авторитету брата женщины, которую он (Гоголь? Пушкин?) любил, – А.О. Россет, так что и здесь опять, как в отзыве Плетнева, звучит как бы загробный голос самого Пушкина: «Какой господствующий тон книги? Тон болезненной слабости телесной, напуганного воображения, какого-то уныния… Мне кажется, что, представляя христианство в его настоящем духе, в духе света, крепости и силы, ныне скорее обратишь человека ко Христу. Когда церковь просветлит или высветлит всего насквозь человека, – человек этот выразится в противоположной вам форме… Он покажет примером, что человек может жить в мире Христом и для Христа – без уныния и без страха, ибо «любовь изгоняет страх». В одном только ошибался Россет, именно в том, что видел причины «этой слабости, уныния и страха» в личных свойствах Гоголя, а не в общих свойствах всего исторического христианства, всего «католичества восточного», так же как и западного.

А хулители заполонили все журналы. Даже такой преданный друг Гоголя, как С.Т.Аксаков, и тот написал ему горькое и обидное письмо (в чем потом раскаивался), но вершиной всего стало знаменитое письмо Белинского, ходившее по всей России в списках, хотя за одно только чтение его, как известно, грозили суровые кары – вплоть до смертной казни.

Один из самых известных современных исследователей творчества Гоголя, Юрий Манн, так ответил на вопрос, как он относится к «Выбранным местам из переписки с друзьями»:

– Это удивительная книга. Она очень наивна – и в то же время очень глубока. Главное ее достоинство (если быть схематичным): Гоголь понимает – а это ведь не все понимают! – что переустройство общества необходимо начинать с себя. Что оно невозможно без соответствующего воспитания (по Гоголю – христианского) каждого человека.

Я не без страха смотрю на расцвет тенденции… не хочу называть конкретных имен… махровой, якобы патриотической (хотя, по-моему, от патриотизма тут и тени нет), псевдо-российской. Тем более: на попытки сделать Гоголя союзником. Посмертно.

…А у него и монархизм был особого рода: Гоголь строго спрашивал с людей, облеченных властью. В том числе, между прочим, и с императора.

Гоголь хорошо относился к Николаю I. Но требовал, чтобы и император неукоснительно исполнял свою должность. Проходил свое поприще, как он любил говорить. «Должность», «поприще», «долг» – ключевые слова Гоголя 1840-х. И «Выбранных мест из переписки с друзьями». Министр —поприще, прокурор – поприще, и дворянин, и крестьянин… И путь замужней женщины, и роль красавицы – все поприща.

Некорректно видеть в «Выбранных местах…» типичную утопию: Гоголь ведь не переносит действие в некое идеальное царство, где происходят поучительные события аллегорического толка. Его волнует эта страна, эти люди 1840-х – но преображенные.

Как ни серьезно он относился к своему поприщу, но был способен и к самоиронии. Он говорил: «Я размахнулся таким Хлестаковым» – именно по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Гоголь хорошо понимал: мало показать «образцы людей» (хотя и это ему не удалось), надо наметить и пути к ним из реальности. Одна из причин сожжения первого варианта второго тома «Мертвых душ» в 1845 году – в этом. Найденные им самим пути казались автору схематичными… А указать другие он не смог. И судил себя, карал себя строго».

Да нет, не судил он себя и не карал, а приходил в ужас от того, что ничего из задуманного у него не получается, и вместо обещанных величавых образов русских людей из-под пера его выходят либо уроды, либо безжизненные схемы.

В своем страстном письме, которое мы «проходили» еще в школе, и потому его можно считать всем известным, Белинский с возмущением отвергал этот новый взгляд Гоголя на проблемы российской жизни.

Гораздо меньше известно ответное письмо Гоголя. И об этом нельзя не пожалеть, потому что эти два письма принадлежат к числу лучших полемических произведений в истории русской литературы.

С незапамятных времен ведут между собой спор два направления. Одно, к которому принадлежал Белинский, утверждает: «Жизнь общества ненормальна, и потому большинство его членов порочны; надо изменить к лучшему общественный строй – и люди станут совершенными». Второе, которого придерживался Гоголь, резонно возражает: «Но если люди скверны, как же смогут они установить новый, более совершенный строй?» Вот лишь несколько примеров того, как по-разному наши полемисты смотрели на одни и те же явления.