Михаил Антонов - Договориться с народом. Избранное (сборник)

Эта неудача Гоголя не помешала ему считать, что настало время пробуждения человечества от своих вековечных заблуждений, и первым народом, который осознает эту необходимость, будет русский народ. Одолеет он два величайших порока века, более всего отравляющие жизнь, – гордость своим умом и гордость своей чистотой, одолеет растущую в мире злобу, ибо уже «все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!». Но перемены близко, и «праздник Светлого воскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!». Поруками в том выступают историческая молодость нашего народа и готовность русских людей, несмотря на наличие у них больших недостатков, к великодушным общенародным порывам в критические моменты истории: «Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму: еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней». Залог тому – начала святого братства «в самой нашей славянской природе», почему «побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства». А также не присущая другим народам способность «сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, все позорящее высокую природу человека», не пожалев имущества, оставив всякие раздоры, стать одной семьей, все отдать для счастья Отчизны. Вот на этот-то великий подвиг примирения других и одновременно облагораживания себя, несмотря на всевозможные искушения и падения, и направляет Гоголь своего главного героя Чичикова (во втором и – в замысле – в третьем томах поэмы). Потому-то и нет ничего страшного в том, что в конце первого тома звучит гимн Руси-тройке, тогда как в тройке сидит приобретатель Чичиков (что, напомню, смутило Романа Звягина). Да, сегодня Чичиков – приобретатель, и вся Русь больна приобретательством и прочими нравственными недугами. Но мчится она в неизведанное грядущее, а завтра потребуется все отдать для счастья родной земли – и не узнать тогда Павла Ивановича! Этот русский человек, хотя и запятнал себя в прошлом делами не вполне благовидными, но он способен к такому духовному возрождению и высокому подвигу, на какой давно уже не способны закосневшие в своекорыстии западноевропейцы и американцы! (Напомню, Н.А.Бердяев считал, что в России легче найти святого, чем честного в западном смысле этого слова.)

На протяжении всего второго тома (насколько можно судить об этом по сохранившимся черновикам и по воспоминаниям слышавших чтение законченных глав) Гоголь усиливал в Чичикове черты «русскости» и заставлял героя самому их осознавать: «И сам Чичиков чувствовал, что он русской». Все отчетливее звучит тема русского характера вообще. Так, «генерал Бетрищев, как и многие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится, было набросано у него в каком-то картинном беспорядке. В решительные минуты – великодушие, храбрость, безграничная щедрость, ум во всем и, в примесь к этому, капризы, честолюбие, самолюбие и те мелкие личности, без которых не обходится ни один русской, когда он сидит без дела». Но и портрета Бетрищева Гоголь не сумел нарисовать, схватив лишь одну черту, которая должна была свидетельствовать о генеральском чине персонажа: «Генерал рассмеялся… И туловище генерала стало колебаться от смеха. Плечи, носившие некогда густые эполеты, тряслись, точно как бы и поныне носили густые эполеты».

Все острее становится у Гоголя сатира на тех, кто, как полковник Кошкарев, хотел бы завести на Руси западноевропейские порядки. Этот отставной полковник, теперь помещик, изложил Чичикову свою «программу возрождения России». Он стал «рассказывать о том, скольких трудов ему стоило возвесть имение до нынешнего благосостояния; с соболезнованием жаловался, как трудно дать понять мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляет человеку просвещенная роскошь, искусство и художество; что баб он до сих пор не мог заставить ходить в корсете, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано; что, однако же, несмотря на все упорство со стороны невежества, он непременно достигнет того, что мужик его деревни, идя за плугом, будет в то же время читать книгу о громовых отводах Франклина, или Виргилиевы Георгики, или Химическое исследование почв». А прежде всего «необходимо для хозяйства устроенье письменной конторы, контор комиссии… комитетов».

Образ этот явно карикатурный, а о том, для чего он нужен, сказал гений хозяйственной практики помещик Костанжогло, которого Чичиков избрал себе в наставники. Поскольку именно в этом дельце Чичиков увидел образец хозяина имения, следует несколько отступить от последовательности изложения и ознакомиться с «философией хозяйства», преподанной ему новым наставником. Это, по-видимому, уместно сделать, поскольку, как мне довелось не раз убеждаться, редко кто из читателей добирался до второго тома поэмы, от которого да нас дошли лишь несколько глав, да и те не всегда полностью и, возможно, не в последней редакции. Поэтому я счел возможным воспроизвести содержание беседы Чичикова и Костанжогло.

Кошкарев, – говорит Костанжогло, – «нужен затем, что в нем отражаются карикатурно и видней глупости всех наших умников, – вот этих всех умников, которые, не узнавши прежде своего, набираются дури в чужи. Вон каковы помещики теперь наступили; завели и конторы, и мануфактуры, и школы, и комиссию, и чорт знает, чего не завели… Было поправились, после француза двенадцатого года, так вот теперь все давай расстроивать сызнова. Ведь хуже француза расстроили… Вон шляпный, свечной заводы, из Лондона мастеров выписали свечных, торгашами поделались. Помещик – этакое званье почтенное – в мануфактуристы, фабриканты. Прядильные машины… кисеи шлюхам городским, девкам».

На эту филиппику приехавший вместе с Чичиковым Платонов заметил:

«Да ведь и у тебя же есть фабрики».

«А кто их заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуда – я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают, – мужику надобные, моему мужику. Рыбью шелуху сбрасывали на мой берег в продолжение шести лет сряду промышленники, – ну, куды ее девать – я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня все так… Да и то потому занялся, что набрело много работников, которые умерли бы с голоду. Голодный год, и все по милости этих фабрикантов, упустивших посевы. Этаких фабрик у меня, брат, наберется много. Всякой год другая фабрика, смотря по тому, от чего накопилось остатков и выбросков. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, всякая дрянь даст доход, так что отталкиваешь, говоришь: не нужно. Ведь я не строю для этого дворцов с колоннами да с фронтонами».