Жиль Делез - Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато

Тут не один и тот же План — в одном случае это план консистенции или композиция этовости, коей известны только скорости или аффекты; в другом случае — совершенно иной план форм, субстанций и субъектов. И тут не одно и то же время, не одна и та же темпоральность. Эон, который и есть неопределенное время события, плавающая линия, знающая только скорости и непрерывно разделяющая то, что подступает в неком уже-здесь и в неком еще-не-здесь, одновременно слишком поздно или слишком рано, что-то, что вот-вот произойдет и только что произошло. Хронос, напротив, — время меры, фиксирующее вещи и личности, развивающее формы и определяющее субъекта. Булез различает в музыке темп [tempo] и не-темп [non-tempo], «пульсирующее время» формальной и функциональной музыки, основанное на значимостях, и «непульсирующее время» плывущей музыки — плывущей и механической, — у которой нет ничего кроме скоростей и различий в динамике. [311]Короче, различие проходит вовсе не между быстротечным и длительным, ни даже между регулярным и нерегулярным, а между двумя модусами индивидуации, двумя модусами темпоральности.

Действительно, следовало бы уйти от сверхупрощенных примиряющих соглашений, как если бы, с одной стороны, были сформированные субъекты типа вещей или личностей, а с другой — пространственно-временные координаты типа этовости. Ибо вы ничего не породите в этовости, если не поймете, что это то, что вы есть, и что вы не являетесь ничем иным. Когда лицо становится этовостью: «оно кажется курьезной мешаниной, которая просто создана временем, погодой и этими людьми». [312]Вы — долгота и широта, совокупность скоростей и медленностей между бесформенными частицами, набор несубъективируемых аффектов. Вы обладаете индивидуальностью дня, сезона, года, некой жизни (независимо от ее длительности) — климата, ветра, тумана, роя, стаи (независимо от ее упорядоченности). Или, наконец, вы можете обладать этим, вы можете достичь этого. Облако саранчи, приносимое ветром в пять часов вечера; вампир, который выходит ночью; оборотень в полнолуние. Не надо думать, будто этовость состоит просто из декорации и задника, которые размещают субъекта, или из придатков, которые удерживают вещи и людей на почве. Именно полная сборка в своей индивидуализированной совокупности оказывается тем, что является этовостью; именно такая сборка определяется долготой и широтой, скоростями и аффектами — независимо от форм и субъектов, принадлежащих иному плану. Именно сам волк, а также лошадь и ребенок перестают быть субъектами, дабы стать событиями в сборках, которые неотделимы от часа, сезона, атмосферы, воздуха, жизни. Улица вступает в сочетание с лошадью, так же как умирающая крыса вступает в сочетание с воздухом, а чудовище и полнолуние вступают в сочетание друг с другом. Более того, мы можем различить сборки этовости (тело, рассматриваемое только как долгота и широта) и интерсборки этовости, которые также маркируют потенции становления внутри каждой сборки (среда пересекающихся долгот и широт). Но эти две сборки жестко неразделимы. Климат, ветер, время года, час вовсе не из иной природы, чем вещи, звери или люди, которые населяют их, следуют им, засыпают и просыпаются внутри них. Такое надо бы читать без пауз: зверь-крадется-в-пять-часов. Становление-вечером, становление-ночью животного, кровавая свадьба. Пять часов и есть этот зверь! Этот животное и есть это место! «Тощий пес бежит по дороге, сей пес и есть эта дорога», — причитает Вирджиния Вулф. Именно так надо чувствовать. Отношения, пространственно-временные детерминации — это не предикаты вещи, а измерения множеств. Улица так же является частью сборки омнибус — лошадь, как и сборки Ганса, становление-лошадью которого она инициирует. Мы все — пять часов вечера, или другой час, или, скорее, два часа одновременно — благоприятное и неблагоприятное, полночь, но вариабельным образом распределяемая. План консистенции содержит только этовость вдоль пересекающихся линий. Формы и субъекты не из этого мира. Вирджиния Вулф бредет через толпу, между такси, — но именно такая прогулка и есть этовость; никогда больше господин Деловей не скажет: «я — это или то, он — это, он — то». И еще: «она чувствует себя молодой; и в то же время она невыразимо стара. Она проходит как острый нож через все; и в то же время она снаружи, смотрит извне… Ему всегда казалось, что жить очень-очень опасно даже один день». Этовость, туман, ослепительный свет. У этовости нет ни начала, ни конца, ни истока, ни предназначения; она всегда в середине. Она не состоит из точек, только из линий. Она — ризома.

И это не тот же самый язык — по крайней мере, не то же самое использование языка. Ибо, если план консистенции обладает как своим собственным содержанием только этовостью, то он также обладает и целой особой семиотикой, которая служит ему в качестве выражения. План содержания и план выражения. Такая семиотика состоит, прежде всего, из собственных имен, глаголов в инфинитиве и неопределенных артиклей или местоимений. Неопределенный артикль + собственное имя + инфинитивный глагол действительно составляют цепь основного выражения, коррелятивную наименее формализованному содержанию, с точки зрения семиотики, освобождающейся как от формальных означиваний, так и от личных субъективаций. Во-первых, глагол в инфинитиве вовсе не неопределен по отношению ко времени; он выражает непульсирующее плавающее время, свойственное Зону, — другими словами, время чистого события или становления, выражающих [énonçant] относительные скорости и медленности независимо от хронометрических и хронологических значимостей, которые время принимает в других модусах. Так что мы вправе противопоставить инфинитив как модус и грамматическое время становления всем другим модусам и грамматическим временам, принадлежащим Хроносу, ибо они формируют пульсации или значимости бытия (именно глагол «быть» является единственным глаголом, у которого нет инфинитива, или, скорее, инфинитив которого — это только неопределенное, пустое выражение, взятое абстрактно, чтобы обозначать всю совокупность определенных модусов и грамматических времен). [313]Во-вторых, собственное имя вовсе не указывает на субъекта — так, кажется бесполезным спрашивать, похоже ли его действие или нет на именование вида, следуя тому, что субъект рассматривается как обладающий иной природой, нежели природа Формы, под которой он классифицируется, или же только как последний акт этой Формы, как предел классификации. [314]Собственное имя не указывает на субъекта; и существительное не принимает на себя смысл собственного имени как функции формы или видов. Собственное имя обозначает прежде всего нечто из порядка события, становления или этовости. Именно военные или метеорологи обладают тайной собственных имен, когда дают их стратегическим операциям или ураганам. Собственное имя — не субъект грамматического времени, а агент инфинитива. Оно маркирует долготу и широту. Если Клещ, Волк, Лошадь и так далее — подлинные собственные имена, то таковы они не благодаря видовым или родовым знаменателям, которые характеризуют их, а благодаря скоростям, компонующим их, и аффектам, заполняющим их; именно благодаря событию они существуют сами по себе и в сборках — становлении-лошадью маленького Ганса, становлении-волком Гару [Garou], становлении-клещом Стоика (другие собственные имена).