Артур Шопенгауэр - Избранные произведения

Для высоко стоящего в интеллектуальном отношении человека одиночество представляет двбякого рода выгоду: во-первых, ту, что он остается с самим собою, а во-вторых — ту, что он не находится с другими. Мы поймем высокое значение этого последнего обстоятельства, если вспомним, с какими многочисленными принуждениями, неудобствами и даже опасностями сопряжено всякое общение. «Все наше зло происходит от невозможности быть наедине с собой», — говорит Лабрюйер. Общительность принадлежит к опасным, прямо пагубным наклонностям, так как она приводит нас в соприкосновение с существами, значительное большинство которых отличается дурною нравственностью и тупым> либо извращенным умом. Необщительным называется человек, в них не нуждающийся. Иметь в себе самом достаточно содержания, чтобы. обходиться без общества, уже потому есть большое счастье, что почти все наши страдания возникают от жизни в обществе, а душевный покой, составляющий, вслед за здоровьем, наиболее существенный элемент нашего счастья, подвергается риску при всяком общении с людьми и потому не может существовать без значительной доли одиночества. Чтобы получить в удел счастье душевного покоя, киники отказывались от всякого имущества: самое мудрое средство избирает тот, кто для подобной цели отрекается от общества. Ибо столь же верны, как и красивы слова Бернардена де Сен-Пьера: «диета в пище дает нам телесное здоровье, диета в людях — душевное спокойствие». Таким образом, кто рано сдружится с одиночеством и даже полюбит его, тот приобретает золотоносный рудник. Но на это способен далеко не всякий. Ибо как первоначально нужда, так, по устранении ее, скука гонит людей в одно место. Без этих двух стимулов всякий, конечно, остался бы в одиночестве — уже потому, что только при этом условии окружающая обстановка соответствует той исключительно важной, даже единственной ценности, какую всякий имеет в своих собственных глазах и какая в мирской сутолоке сводится на ничто, получая здесь на каждом шагу прискорбное опровержение. В этом смысле одиночество является даже естественным состоянием каждого человека: оно вновь приводит его к первоначальному, свойственному его природе счастью, каким наслаждался первый Адам.

Но ведь в то же время у Адама не было ни отца ни матери! Поэтому, с другой стороны, одиночество не естественно для человека, — именно, поскольку он, при своем появлении на свет, находит себя не одним, а среди родителей, братьев и сестер, стало быть — в обществе. Таким образом, любовь к одиночеству не может существовать в качестве истинной потребности, а возникает лишь благодаря опыту и размышлению: и возникает она по мере развития собственных духовных сил, но вместе с тем и параллельно с прожитыми годами, — поэтому-то, взятая в целом, общительность человека оказывается в обратном отношении с его возрастом. Маленький ребенок поднимает крик тревоги и скорби, как только его оставят одного хотя бы на несколько минут. Для мальчика одиночество — великое наказание. Юноши легко вступают в общение друг с другом: только более благородные среди них и преданные высоким интересам временами начинают искать одиночества, — однако для них еще трудно провести целый день без других. Зрелому же мужчине это легко: он в состоянии уже долго быть наедине с собою, и тем дольше, чем он становится старше. Старик, который один только остался от исчезнувших поколений и к тому же отчасти перерос житейские наслаждения, отчасти умер для них, находит в одиночестве свою родную стихию. Но все-таки при этом у отдельных людей склонность к обособлению и одиночеству вырастает пропорционально их интеллектуальным силам. Ибо она, по сказанному, не есть что-либо чисто естественное, прямо обусловленное нашими нуждами, а, напротив, представляет собою лишь результат пройденного опыта и размышления над ним, особенно же результат достигнутого убеждения в моральной и интеллектуальной ничтожности природы большинства людей, — природы, в которой всего хуже то, что нравственные и умственные несовершенства индивидуума идут об руку и друг друга поддерживают: отсюда и получаются всякого рода отвратительнейшие явления, которые делают общение с большинством людей неприятным, даже прямо несносным. И вот оказывается, что хотя на этом свете очень и очень много поистине скверного, но самое скверное в нем, это — общество; так что даже Вольтер, общительный француз, вынужден был признаться: «земля покрыта людьми, не заслуживающими того, чтобы с ними говорили». И мягкий Петрарка, столь сильно и постоянно любивший одиночество, объясняет эту склонность той же самой причиной:

«Я всегда искал уединенной жизни — берегов, песков, полей, лесов, — чтобы убежать от этих извращенных и недалеких умов, которые утратили дорогу на небо».

В таком же виде представляет он дело в своей прекрасной книге «Об уединенной жизни», которая, по-видимому, послужила образцом Циммерману для его знаменитого произведения об одиночестве. Именно это чисто вторичное и косвенное происхождение необщительности выражает, в своей саркастической манере, и Шамфор, говоря: «о человеке, живущем одиноко, говорят иногда, что он не любит общества. Это часто бывает равносильно тому, как если бы о ком-нибудь сказали, будто он не любит прогулки, на том основании, что он не находит удовольствия гулять вечером в Бондийском лесу» [51]. Но совершенно то же самое, только на свой лад и в мифологической фразеологии, говорит и кроткий христианин Ангелус Силезий:

«Ирод — враг; Иосиф — ум, которому Бог являет опасность в сновидении [в духе]. Мир есть Вифлеем, Египет же — пустыня; беги, душа моя, беги, — иначе умрешь ты от скорби».

В том же смысле можно понимать Джордано Бруно: «те люди, которые пожелали изведать на земле небесную жизнь, единогласно говорят: вот я убежал далеко и остался в одиночестве». В таком же значении перс Сади сообщает, в «Гулистане», о себе самом: «наскучив своими друзьями в Дамаске, я удалился в пустыню возле Иерусалима искать общества зверей». Словом, в том же смысле высказывались все, кого Прометей сделал из лучшей глины. Какое удовольствие может доставить им общение с существами, с которыми они как сочлены одного общества связаны только через посредство наиболее низменных и неблагородных элементов своей натуры, именно через ее обыденные, тривиальные и пошлые стороны? Этим существам, так как они не в силах подняться до существ лучших, ведь не остается ничего другого, как заставить тех спуститься до себя, чего они поэтому и добиваются. Влечение к обособлению и одиночеству воспитано, стало быть, чувством аристократическим. Всякий сброд до жалости общителен; принадлежность же человека к более благородному разряду прежде всего обнаруживается в том, что он не находит никакой радости быть с другими, а все более и более предпочитает их обществу одиночество и таким образом постепенно с годами приобретает убеждение, что, за редкими исключениями, на свете может быть выбор только между одиночеством и пошлостью. Даже и этого заключения, как оно ни сурово, не мог не высказать Ангелус Силезий, при всей своей христианской кротости и любви: