Александр Секацкий - Философия возможных миров

Понятное дело, что особняком тут стоит фильм «Асса» Сергея Соловьева, кино, которое больше чем кино. Удивительный драйв этого произведения, документа эпохи (если что-то вообще можно назвать документом), в свою очередь лишь отчасти дошел до наших дней, его предельный «экшен» покрыт сегодня мятной оболочкой легкой амнезии – и все же струящиеся чары дают представление о том, что это было. Заряд не обезврежен, порох не отсырел, всего лишь поставлен режим ожидания новой критической массы. Сам фильм как бы нехотя, неохотно, но внятно и честно предупреждает о неминуемом наступлении времени Козлодоевых, когда мало чему суждено будет уцелеть из списка предъявленных миру сокровищ. Невидимому граду Китежу предстоит скрыться, погрузиться в глубины вод под натиском стихии беспрецедентного цинизма и жлобства, накопившегося в отстойниках советской цивилизации. Вот-вот придут свои бандиты и чужие политики – и вторые будут беспощаднее первых. Но именно поэтому так важны яркость и точность воссоздаваемого блеска, экзистенциальная формула возможного спасения от окончательного забвения. Тогда мальчик Бананан и девочка-лилия в окружении травки будут ждать своего часа, пребывая во граде Китеже.

За неимением лучшего термина я для себя называю этот событийный поток асса-культурой. Ее удивительные параметры достойны тщательного анализа и, конечно же, еще будут проанализированы. Сейчас хотелось бы отметить несколько дополнительных моментов.

Во-первых, действенность асса-культуры, этих самых ярких представителей ленинградского андеграунда заключалась в том, что они сохраняли дистанцию по отношению к всеобщей перестроечной политизированности. Они совершали захватывающие виражи между Лениным и Ленноном, руководствуясь критерием вкуса и безошибочным чувством крутизны, а не ситуативной политической оценкой. С поправкой на время траектория виражей остается неповторимой.

Во-вторых, благодаря тому, что актуальная мировая креативность попадала в СССР не сразу, не напрямую, а кружным путем и с некоторым запаздыванием (даже такие чуткие приемники, как Драгомощенко и Тимур Новиков, вынуждены были считаться с таким раскладом), все важнейшие драйвы от «Битлз» и Энди Уорхола до Делеза и Гваттари не сменяли друг друга последовательно, а оказались в наличии одновременно. Следовательно, возникла возможность извлечения причудливых аккордов, которой блистательно воспользовалась ассакультура.

И еще, конечно, скорость и легкость. Никакого мучительного высиживания произведений; произведения, даже действительные шедевры, создаются и потребляются (проживаются) на лету, как фрагменты текущей жизни. Ничего не жалко по отдельности, ничто по отдельности не рассчитано на вечность. И поэтому вечности ничего не оставалось, как подхватить все время целиком, свернуть его в вакуумное кольцо, по которому непрерывно текут слабые токи, и удалить из слоя осуществленности с пометкой «до востребования».

Асса-культуру как особый компактный мир, как одну из лучших планет Маленького принца можно сопоставить и с опытом митьков, тоже обустроивших свой чарующий оазис на обочине катастрофы и вообще истории. Безотносительно к оценочным категориям между этими нишами, впрочем, есть существенная разница: если митьковское дык-бытие является гостеприимной пещерой для укрытия от тоталитаризма (причем одряхлевшего, обветшавшего тоталитаризма) и без этой нависающей угрозы практически утрачивает смысл, то асса-культура хотя и вызревает в недрах тоталитаризма, но по-настоящему инициируется только катастрофой: это именно попытка проложить коридор в параллельный мир. Возможно, сюда еще вернется Алиса.

Итак, катастрофа срывает со своих мест, выкорчевывает некоторые устойчивые, а равно и отстойные формы жизни, вбрасывая их в горячий темперированный поток. Революция учреждает новое бытие, но не ее обновляющая роль составляет в данном случае предмет нашего внимания, речь идет об инвентаризации автономных историй, полян времени, порой именно сама катастрофа и осуществляет такую инвентаризацию. Что-то отбрасывается бесповоротно и не вызывает никакой жалости: засохшие объективации, тупики гиперспециализации, беспросветные зацикленности – они же заезженные пластинки повторений. Кое-чего очень жаль, например, тех развилок, после которых революция уже устремляется к выгоранию исходных и расходных материалов. Но инвентаризация фиксирует не только это. Формы, лишившиеся привычных вхождений, радикализированные самой историей, способны стать семенами новых хронопоэзисов. Необязательно сразу, когда они заступают на короткую вахту присутствия, это может случиться и позднее, поскольку сохраняется всхожесть семян, инициированных катастрофой.

И уклонение от катастрофы – это стратегия, которой принадлежит здесь очень важная роль. Причем уклонение уклонению рознь, история отнюдь не сводится к противостоянию буревестников и пингвинов. Есть ведь и гордый Архимед с его предсмертными словами «Не трожь мои чертежи!».

Ничто так не делает чести человечеству, как подобные героические уклонения, попытки отстаивать автономию духа перед лицом любой катастрофы, но сюда же относится и виртуозное умение ее не заметить, учредив провинцию Игры Стеклянных Бус в самом центре бури.

Катастрофа, с одной стороны, меняет спектральный состав бытия (совокупность проживаемых историй), а с другой – впервые визуализирует его, как разрушенная взрывом стена дома «приоткрывает» квартиры, комнаты, коридоры с их обитателями. Некоторые при этом погибают, иные в ужасе разбегаются, а кто-то пожимает плечами и продолжает жить, как бы не заметив катастрофу. Есть и такие, кто словно пробуждается от спячки. И пробуждается не столько от оглушающего взрыва, сколько от внезапно открывшегося простора.

Предположим, что каждый хронопоэзис обогащается соотношениями (считыванием и захватом различных ритмоводителей) и последующими соотношениями соотнесенного – таким образом пристраивается или осваивается ресурс возрастающего времени. Но в еще большей мере хронопоэзис «обрастает» объективациями, так сказать, полезными и бесполезными ископаемыми времени, которые именно катастрофа развоплощает, аннигилирует, погружает в ничто. Тем самым катастрофа производит драгоценный сверхдефицитный продукт, великую пустоту, знаменитую шуньяту . Еще раз отметим: неотеническая роль революций, а значит и катастроф, состоит в том, что безусловное преимущество получают формы бытия, причастные к универсальности, в отличие от благополучных гиперспециализаций вроде изготовления обуви для домашних собак. Однако, когда катастрофа постигает хронопоэзис, уже включающий в себя культуру, историю, саму экзистенцию, происходит и нечто другое, помимо вечного возвращения.