Артур Шопенгауэр - Введение в философию

А что оно представляет собою для нас?

На это дает ответ Шекспир в 129-м сонете.

У дураков, которые в наши дни пишут философские сочинения, есть глубочайшее и твердое убеждение, в котором они и не думают сомневаться, — убеждение, что последний пункт и цель всякого умозрения — это познание Бога, между тем как на самом деле эта цель не что иное, как познание собственного «я», что они и могли бы прочесть уже на дельфийском храме или, по крайней мере, узнать у Канта; но последний оказывает на них такое же влияние, как если бы он жил на сто лет позднее их.

Я хотел бы все-таки, чтобы они, прежде чем воспеть хвалу Всеблагому, осмотрелись немножко вокруг себя и убедились, как идут дела в этом прекрасном мире. И затем я спросил бы их, на что этот мир более походит — на создание премудрости, всеблагости и всемогущества или на создание слепой воли к жизни.

Лишь когда мир сделается настолько честным, чтобы не преподавать детям до 15-летнего возраста Закона Божия, тогда можно будет возложить на него известные надежды.

Хотя интеллекту форма его познания врождена, тем не менее она не представляет вещества или материи последнего; а это и есть то, что, собственно, гласило учение о врожденных идеях, существование которых утверждали Картезий и Лейбниц, а Локк отрицал. Следовательно, интеллект по отношению к ним, этим идеям, действительно является какой-то tabula rasa, листом белой бумаги. На него природа намерена сперва наводить образы, затем писать на нем понятия, и притом эти последние — все более резкими и сильными штрихами: они должны быть путеводной звездой его, интеллекта, деятельности.

Но вот (нечестным и позорным образом) являются к шестилетнему ребенку и записывают толстыми нестирающимися чертами на эту tabula rasa понятия положительной религии и этим навсегда портят природе ее прекрасный белый лист: молодой интеллект приучают, наперекор его природе и организации, мыслить чудовищное понятие какой-то индивидуальной и личной мировой причины, дальше — понятие абсолютного начала мира и т.п. Этим навсегда застраивают поле свободного исследования и калечат его натуру, чтобы она стала пригодной к усвоению ложного.

Нет ничего более подходящего, для того чтобы уяснить чудовищное и абсурдное в теизме, нежели составленное из скрытых противоречий изложение его по Корану в «Exposition de la foi Musulmane» Гарсена де Тасси; и тем не менее оно вполне отвечает христианству и не говорит ничего иного, кроме того, что христианин должен признавать относительно Бога-Отца, ибо это понятие обще всем еврейским сектам — а вне их его нигде нельзя найти. Но христиане охотно избегают этого ясного изложения и прячутся за мистицизм, в темноте которого абсурдное должно исчезнуть и пять должно стать четным.

Парсы, евреи и магометане молятся Создателю мира — индусы, буддисты и яины, в противоположность первым, молятся Преодолителю мира и, в известном смысле, уничтожающему его. Очевидно, христианство, в собственном смысле, или христианство Нового Завета, принадлежит к этому второму классу [87], но на историческом пути его насильно и абсурдно соединили с одной из религий первого класса.

Что за хитрый подлог и коварная инсинуация лежит в слове атеизм! — как будто теизм нечто такое, что разумеется само собою.

Каждому теисту следует предложить дилемматический вопрос: «Индивидуум твой бог или нет?» Если он ответит на этот вопрос отрицательно, то это не бог; если же утвердительно, из его ответа вытекают странные вещи.

Постоянным внушением, начиная с юности, можно привить человеку всякое суеверие как навязчивую идею. Но что еще важнее: такая привитая навязчивая идея делается в конце концов как дрессировка охотничьих собак, наследственной, если прививка эта повторялась долгое время от поколения к поколению: и тогда уже она действительно становится врожденной идеей. Таким образом и можно объяснить, что одна половина мира объявляет известное понятие врожденным и необходимым, между тем как другая отвергает его. Впрочем, надо еще различать, что при этом действительно представление и что только воля.

Под словом «бог» громадное большинство европейцев мыслит действительно некий индивидуум, как бы человека. Те, кто в силу известного образования не соглашается с этим, будут, сообразно степени этого образования, мыслить под данным словом все меньше и меньше; а самые образованные будут мыслить, в конце концов, или простую natura naturans, для которой, правда, это имя мало подходит, или, еще чаще, — не будут мыслить ничего определенного, но будут очень крепко держаться за это слово, представляющее собою для них, в глубине их души: простой боевой клич, при котором все их пороки и грехи могут найти себе надежную защиту и с помощью которого они надеются обеспечить себе в будущем вечное блаженство. Итак, тут дело в воле, хватающейся за масть, которую она считает козырной.

Форменное нападение на еврейский миф должно было бы иметь своей большой посылкой: «что произошло из ничего, то должно в ничто и обратиться; а что действительно и истинно, то не могло возникнуть, то не может и погибнуть».

Если бы мы захотели из привязанности к старому выражению (чего я, однако, не одобряю) назвать то, что мы знаем только как волю к жизни, но что, в противоположном этому состоянию (нирвана), где оно отрицает волю к жизни и обращается, нам совершенно неизвестно (так как наше познание сопровождает его только до этого обращения) — если бы мы захотели назвать, говорю я, это совершенно нам неизвестное нечто вместо х или у богом и, значит, короче говоря, сказать: бог — это то, что мы представляем собою, когда мы не мир, — то этим мы спасли бы самое слово, но не его первоначальный смысл, и у нас был бы бог, совершенно отличный от мира, поскольку он был бы последнему абсолютной противоположностью, его прямым отрицанием.

Что касается теизма, то в Германии среди ученых сущность его представляет до известной степени дело поконченное, но со словом они не хотят расстаться — подобно тому как королей можно было принудить силой отказаться от своих королевств, но не от титулов; поэтому австрийский император все еще называет себя королем Иерусалимским, английский король все еще титулует себя королем французским и т.д.

Если религия служит маской для самых низменных умыслов, то это — до того повседневное явление, что оно не может никого удивить; но чтобы это могло случиться с философией, чистой дочерью неба, которая никогда и нигде не искала ничего иного, кроме истины, — эта участь выпала на долю нашего времени.