Артур Шопенгауэр - Введение в философию

Да и возникнуть-то эти внешние знаки должны были лишь вследствие признания природной аристократии, так как все они, по-видимому, должны выражать совершенно иное, чем простое превосходство в силе, и они, очевидно, изобретены не для признания силы.

[Позднейшая приписка па полях:] 10 тещ вместо одной!

[Позднейшая приписка на полях:] Много!

Наивысшая степень аскетизма, полное отрицание временного сознания — это добровольная голодная смерть, мне до сих пор известны только два примера ее; один пример я выписал из «Nurnberger Korrespondent von und fur Deutschland» от 29 июля 1813, другой упоминается в моих тетрадях по физиологии у Блюменбаха. Избрать какой-нибудь иной род смерти, кроме голодной, исходя из вполне чистого аскетизма, нельзя, потому что намерение избежать долгих мучений — уже утверждение чувственного мира; вместе с тем голодная смерть была в обоих случаях особым Божеским волнением. Исключение составляют избранные из синкретизма положительных религий с чистым аскетизмом роды смерти, например — искусно устроенное самораспятие одного сапожника в Италии. Я думаю, что этот случай также упоминается в упомянутой тетради.

[Позже:] Цитируется Блюменбах:

1) Bresiauer Sammlung von Natur und Medicingeschichten: 9-ter Versuch, сентябрь 1719.4* p. 363 seqq. (в гостинице).

2) (Бейль) Nouvelles de la rcpublique des lettres, февраль 1685, p. 189 seqq. (в сумасшедшем доме).

3) Циммерман об одиночестве, т. I, р. 182.

Из вещества того же, как и сон, мы созданы, и жизнь на сон похожа. И наша жизнь лишь сном окружена (англ.).

Откуда берется скрытый ужас преступника перед собственным деянием? Оттуда, что в сокровенной глубине своей души он сознает, что мученик и мучитель разъединены только пространством и временем; а то, что главным образом подвержено муке — это жизнь; между тем он именно путем своего деяния утвердил эту жизнь с такою силой, что его ожидает равная этой силе степень мучения, прежде чем умрет в нем воля к жизни. (Это пришло мне в голову при созерцании Иродиады у Леонардо да Винчи.) Преступник видит сразу, как ужасна жизнь и как крепко сросся он с этой жизнью, тем, что самое ужасное исходит именно от него самого.

Более того. Всякий, кто не отрекается добровольно, в силу уразумения ничтожества и гибельности воления или жизни, что одно и то же, от чувственных наслаждений и, следовательно, не стремится умертвить свои похоти, — такой индивидуум говорит, что он хочет предоставить мукам и смерти сделать то, что сам он не в состоянии сделать с помощью высшего познания, а именно: умертвить в себе желание (которое представляет ядро жизни). Он уподобляется Мессалине, которая, хотя и видит, что она погибла, и хотя ее мать увещевает ее положить конец своей жизни, не в состоянии сделать этого, напрасно обращает сталь против своей груди и ждет, чтобы трибун совершил то, на выполнение чего у нее нет силы (Taciti, Anales, XI, 37, 38).

Только проходимость вообще принадлежит идее и должна поэтому находить себе место в ее выражении.

[Позже:] Это неверно: адекватная объектность воли — вот идея. А явление представляет идею, вошедшую в principium individuations. Сама же воля — это кантовская вещь в себе.

А в последней — утешительность света и красок больше всего.

NB. Вся жизнь представляет агрегат таких мгновений.

Чтобы мир или человек обрел высшее и истинное счастье, нужно было бы прежде всего исчезнуть времени (лат.).

Ибо желанный объект, как только он достигнут, принимает только иной вид и стоит перед нами снова: это — истинный дьявол, который дразнит нас каждый раз под новой внешностью. Бесконечно разнообразны меняющиеся мотивы — мотивы-примеры, из совокупности которых мы должны путем абстракции найти сущность нашей воли. Без мотивов нельзя было бы прийти ни к какому познанию воли — как глаза не видят без раздражения света. Глаза и солнце, воля и ее мотивы, короче говоря — весь мир дается сразу. Ведь они и представляют только явление единой воли. Индусы считают, что солнце возникло из глаза, а пространство — из уха.

Наша жизнь — это лоскуток, в который мы закутываемся, сами не зная как (англ.).

Необыкновенно хорошо показывает скорбность нашего существования то обстоятельство, что мы должны изображать в своей жизни всю печаль трагедии и тем не менее не можем даже нести достоинство трагических лиц (которое только в camera obscura искусства украшает героев трагедии), а должны, в длинных деталях жизни, неизбежно быть пошлыми персонажами комедии.

Характера в полном смысле этого слова не было ни у кого никогда, даже у Христа и у Бонапарта. Человек, который действительно обладал бы таким характером, обладал бы и дальнейшей жизнью своей индивидуальности, за пределами смерти; ибо ни смерть, ни жизнь не могли бы изменить в нем ничего: он был бы вечен, как Платонова идея, он был бы несокрушимым единством.

[Позже, заметка на полях:] а богатые?!

На языке Канта: идея в чисто регулятивном, а не в конструктивном смысле.

Только нужда возносит тебя над тобою самим (нем.).

«Только страдание возвышает тебя над тобою самим» (нем.).

[Позднее:] Но они полезны тем, что обращают наше внимание на поражение и необходимость оберегания соответствующей части.

По вопросу о самоубийстве ср. несколько раньше написанную статью, § 336.

Так же относится и злобный человек к мизантропу. § 337.

Которую представляет каждый из нас, выставляя то одну, то другую из трех голов.

Нет страсти более, чем сладострастие (англ.).

Так позади самых черных грозовых туч небо отличается наиболее голубым цветом — не тогда, когда везде расстилаются вялые белые испарения.

Ср. § 315.

Это двоякое воззрение излагает Платон в Софисте, с. 259…266. Ср. § 352.

Человек — это длящийся след совокупления (лат.).

Обманчивость наслаждения (греч.).

Paulus ad Romanos 8, 3: «Deus filium suum misit in similitudinem carnis peccati» («Господь послал сына своего во образе грешной плоти») — Св. Августин поясняет это liber 83 quaestionum quaestio 66: «Non enim саго peccati erat, quae non de carnali delectatione nata erat: sed tamen inerat ei similitudo carnis peccati, quia mortalis caro erat». («Ибо плоть была греховна, потому что она была рождена не плотским вожделением, но все же в ней было подобие греховной плоти, потому что плоть смертна»).

«Alii» Valentinum secuti historiam generationis Christi totam converterunt in allegoriam; cui se opposuit ex orthodoxis Irenaeus. Post hunc Appelles aliique Christum verum hominem esse negarunt, Phantasma sine corpore esse affirmantes. Contra quos disputavit Tertallianus, eo praecipue argumento, quod incorporum nihil est. — Arii haeresis negavit Christum esse Deum». Гоббс, «Leviathan», p. 46 («Некоторые, валенти-нианцы, обратили всю историю рождения Христа в аллегорию, чему из ортодоксов воспротивился Ириней. После него Апеллес и другие стали отрицать, что Христос был действительно человек, утверждая, что это была видимость без тела. Им возражал Тертуллиан, опираясь в особенности на аргумент, что нет ничего нетелесного. — Ересь Ария отрицала, что Христос — Бог»).