Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

А получалось всё наоборот. Я в 17 лет понял, что никому не нужен и начал сам спасать себя, а затем и других людей, Россию, весь мир.

И если все рухнет в развалинах,

К черту! Нам наплевать.

Мы всё равно пойдём вперёд.

Потому что сегодня наша – Германия,

А завтра – весь мир! Завтра – весь мир!

Примечание к с.30 «Бесконечного тупика»

Детство Набокова ничем не отличается от провинциального детства Розанова или от современного русского «пионерского» детства.

Основная функция пионеров, их главное «дело» – собирание мусора и вторсырья: металлолома, макулатуры. Как же нужно упасть в нравственном отношении, чтобы уготовить детям роль мусорщиков и старьёвщиков. ИСПОЛЬ-ЗОВАНИЕ, и использование на грязной и унижающей человеческое достоинство работе, работе, которой занимаются обычно отбросы общества.

Не правда ли, удачный риторический приём? Но, как подумаешь, – я плачу – ведь это было одно из самых радостных, ярких событий моего детства и отрочества. Осенняя прохлада, запах прелых листьев и живого домашнего дыма. А кипы старых журналов, сваленных в углу класса и их ворошение, рассматривание и откладывание интересного. Это праздник, пещера Алладина. Как радовался я, неся домой портфель, набитый номерами «Техники-молодежи» или «Вокруг света», как их любовно складывал, как рассматривал и читал. Пожалуй, да, самое яркое впечатление. Вот еще позднее, когда я пошёл в 9 класс, отец взял на прокат бинокль – разве это только сравнимо. Я ложился на пол, открывал окно и смотрел на октябрьское небо. В ночи блестел огромный Юпитер с четырьмя звездочками-спутниками, мерцали Плеяды, ребрилась морщинистая и огромная Луна. Было так тихо, небо излучало приятный холод. Я лежал в куртке и шапке. Если бы мне предложили взамен этих осенних дней вечерние прогулки с любимой девушкой, её поцелуи и объятья – не согласился бы ни за что… И журналы бы не отдал.

Примечание к №478

Совсем без молний и грома, колесниц и тог. А так, «в кепочке».

У Достоевского в «Бесах», когда Шигалев на сходке широкими мазками набрасывает эскиз будущего ада, Верховенский его «срезает»:

"– Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? – спросил вдруг Пётр Степанович.

– Зачем вам ножницы? – выпучила та на него глаза.

– Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, – промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти…

Пётр Степанович даже не посмотрел на неё, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна поняла, что это реальный приём, и устыдилась своей обидчивости. Собрание переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал Верховенского".

Проще надо, проще. «Надо быть скромнее, товарищи». И «хромой учитель» мучительно завидовал: «Что делает, что делает, а?» Сам не мог срезать-то. Ненавидел смысл происходящего, а отказаться от смысла не мог. Не смог до «реального приема» додуматься. Так и остался в собственных же глазах сопливым романтиком, то есть дурачком. (524)

Достоевский этой «стрижки ногтей» ещё у петрашевцев на всю жизнь насмотрелся. Ему хватило опыта общения с «идеалистами» 40-х с избытком. Вот так, по шею.

Примечание к №477

Союз Советских Гомосексуалистических Республик

Если принять социально-сословную мифологию. Пускай «капитализм» – общество, где господствует «класс» капиталистов. Тогда социализм это собственно «пролетаризм», господство рабочих. Но возможно ли это вообще, как и господство крестьянства после феодализма? В самом сравнивании предпринимателей и наёмных работников натяжка. Почему не «сравнить» (уровнять) больных и врачей, учителей и учеников? Даже в количественном отношении (1:10 000) абсурдно.

Возможно, СССР – господство военных? Милитерократия, тимократия, хунта. Но военные в советское время занимали всегда подчинённое положение. Может, бюрократия, «государственное государство», существующее для самого себя? Такой социальный онанизм уже ближе. Но в культуре, в «общественном мнении» и 1987-го и даже 1937-го, не говоря о 1887, 1837, к «аппарату» всегда отношение безусловно негативное.

Может, следует найти такое сословие, такую социальную группу, к которой и в 1837 и в 1987 испытывали безусловно благоговейное отношение, которой подражали, в которую старались попасть лучшие. В русской истории такое сословие – одно-единственное – есть. Это писатели. Вот кто пришёл, вот кого ждали. Не «грамматократия», власть образованных вообще, на которую негодовал Леонтьев, не «интеллигентократия», «студентократия» – власть недоучек, а именно «писателекратия» – власть писателей, и шире – неудавшихся писателей (журналистов, графоманов). Победил «писателизм». «Графократия». Политическая, экономическая, духовная. За полтора столетия ни одна ПУШИНКА не упала на это сословие. (520)Даже в эпоху самого что ни на есть «разгара» у самого ярого антисоветчика был хоть какой-то, но шанс: «Да, но он ПИСАТЕЛЬ». Бунин, злейший враг советской власти. – Но он Бунин. Автор «Бесов» – но писатель же! «Нельзя не признать». Художники, музыканты – уже мелочь, незначительная группка. Учёные – вообще легко заменимая шваль, «спецы». Но писатели – глыбы: Пушкин, Гоголь, Толстой. Поставьте – Ленин. Звучит. Толстой и Ленин – звучит. Ленин и Мусоргский, Ленин и Крамской, Ленин и Ключевский, Ленин и Менделеев – мелко, не дотягиваются. Но в окружении Политбюро писателей Ленин органичен, культ его – естествен.

Примечание к №494

Он уже в чёрном списке, но ещё может «прижукнуться».

Хорошее слово: «прижукнуться». Бунин писал в дневнике: что же это после революции сразу все «прижукнулись», никто отпора дать не может. Иван Алексеевич, да русские на 50 лет раньше «прижукнулись».

Вот действительно видно – писатель. Как у него слово-то такое выговорилось верное. Бежит жук-щелкун. Его соломинкой трог, он и на спинку сразу: «Я что, я ничего». И лапки втянул. «Прижукнулся». Оставить в покое – дальше побежит. А если продолжить трогать, то он щёлк головой – и за границей. А там, глядишь, и дневнички свои издаст. Очень это хорошее слово – «прижукнуться».

Я Иван Бунин, я потомственный дворянин, я… – «Дворян-то много. А ты себя в деле покажи.» И пошёл Ваня в люди. К Толстому. Но не к самому – к самому не пробиться, окружён жужжащими жидами, как матка трутнями, – а в окружение. Пошёл к великому Волкинштейну. Ваню определили, поставили к делу:

«Был там (в толстовской колонии под Полтавой) громадный еврей, похожий на матёрого русского мужика, ставший впоследствии известным под именем Тенеромо, человек, державшийся всегда с необыкновенной важностью и снисходительностью к простым смертным, нестерпимый ритор, софист, занимавшийся бондарным ремеслом. К нему-то под начало и попал я. Он-то и был мой главный наставник как в „учении“, так и в жизни трудами рук своих: я был у него подмастерьем, учился набивать обручи. Для чего мне нужны были эти обручи? Для того опять-таки, что они как-то соединяли меня с Толстым, давали мне тайную надежду когда-нибудь увидать его, войти в близость с ним».