Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

Далее о немецком чёрте:

«Скидываясь чем угодно, дьявол, однако, не имеет личности, хотя безсубстанциональность бесов немецкий народ, также по-немецки, символически воспринимает как отсутствие СПИНЫ (!). „Чем бы ни являлся дьявол, – замечает по этому поводу Цезарь (Гейстербахский), – спины у него обыкновенно не бывает. Это известно твёрдо. Так говорила между прочим одна девушка, к которой повадился наведываться дьявол. Ей показалось странным, что он от неё всегда уходит пятясь задом (заметим, что так же отступает нечисть от креста), и она его спросила, как это надо понимать“… Внутренняя пустота, безличность, ирреальность, меоничность нечистой силы всегда немецким мистическим восприятием облекалась в образе без-спинности».

Вообще чёрт это пародия не только подобия Божия, но и самого Бога:

«Даже в „чёрной мессе“, в самом гнезде дьявольщины, Дьявол со всеми своими поклонниками не могли придумать ничего иного, как кощунственно пародировать тайнодействия литургии, делая всё НАОБОРОТ. Какая пустота! Какое нищенство! какие плоские „ГЛУБИНЫ“! Это – ещё доказательство, что нет ни на самом деле, ни даже в мысли ни Байроновского, ни Лермонтовского, ни Врубелевского Дьявола – величественного и царственного, а есть лишь жалкая „обезьяна Бога“».

Хорошо сказано. Но, к сожалению, о дьяволе в «Столпе» до обидного мало. О Боге, бесконечном и непостижимом, Флоренский говорит понятно и много, а о чёрте непонятно и мало. А как раз чёрт совершенно понятен и ясен человеку. В количественном отношении чертология должна быть в сто раз объёмистее собственно теологии. О Боге лучше говорить мало, во сне, туманно. Чёрт – должен быть разложен по полочкам. Ведь личину, маску нарисовать гораздо проще, чем лик. И как раз «внутренняя пустота» должна у чёрта воплощаться в его максимальной материальности. Чёрт гораздо материальнее человека. С когтями, копытами и шерстью. Попробуй не заметь – глаза закроешь и всё равно серой несет. И «отсутствие спины» это сверхспина, постоянное ощущение спины (хвоста).

Михаил Булгаков это чувствовал. Воланд общителен, активнейше включён в махровый советский быт. Бог же беспомощен, бесплотен, существует где-то там, «не от мира сего». Его видно через сны, причем он непонятен. А Иуда вот понятен и ясен превосходно, материализован полностью. Дьявол может быть главным героем литературного произведения, Бог – в лучшем случае эпизодическим персонажем. Причём это не значит, что произведения Байрона, Лермонтова или Гёте лишены божественного света. Бог присутствует, но в скрытой форме, потенциально, а главным способом его актуализации и служит образ Дьявола. Величие его – отблеск божественного огня.

Наоборот, постановка в центр повествования Бога приведёт к пародии, и пародии бездарной. Бога и можно увидеть во внемистическом опыте лишь в виде пародии. Но пародия может быть гениальной (Мефистофель), и тогда получится нечто божественное…

Примечание к №544

Ленин центральная фигура XX века.

Набоков писал, что «слово мстит за пренебрежение к нему», и приводил в качестве примера Ленина

"употреблявшего слова «сей субъект» отнюдь не в юридическом смысле, а «сей джентльмен» отнюдь не применительно к англичанину (579), и достигшего в полемическом пылу высшего предела смешного: «…здесь нет фигового листочка… и идеалист прямо протягивает руку агностику»".

Фраза эта взята из «Материализма и эмпириокритицизма». Но Набоков ошибается, считая её простой оговоркой. Месть слова гораздо сложнее и глубже. Язык заставляет не овладевшего им человека не запинаться и оговариваться, а ПРОГОВАРИВАТЬСЯ. (582)Постоянные аналогии мутносексуального характера, столь характерные для Ленина, достигли в «Материализме и эмпириокритицизме» предельной концентрации и сделали это произведение настоящим кладом для сексопатолога. Дело в том, что «Материализм» написан, собственно говоря, ни о чём, так как философская проблематика для его автора является тайной за семью печатями. Ленину оставалось довольствоваться пустопорожней риторикой. Но риторикой-то он по-русски не владел. Слова вырвались на свободу, взвились роем разъярённых пчёл, и книга в результате получилась очень и очень содержательной. Судите сами:

Вот стр. 36—37:

"Старая погудка, почтеннейший г. профессор! Это буквальное повторение Беркли, говорившего, что материя есть голый абстрактный символ. Но голеньким-то на самом деле ходит Эрнст Мах … Если «чувственным содержанием» наших ощущений не является внешний мир, то значит ничего не существует, кроме этого голенького "я", занимающегося пустыми «философскими» вывертами".

Стр. 41: «К Маху бросаются на шею имманенты».

Стр. 51: «Ваша философия, господа, есть идеализм, тщетно пытающийся прикрыть наготу своего солипсизма нарядом более „объективной“ терминологии … Что у кого болит, тот о том и говорит!»

Стр. 69: «В философии – поцелуй Вильгельма Шуппе ничуть не лучше, чем в политике поцелуй Петра Струве или г. Меньшикова».

Стр. 114: «Это как раз и есть та основная нелепость … за которую лобызают Маха с Авенариусом отъявленные реакционеры и проповедники поповщины, имманенты. Как ни вертелся В.Базаров, как он ни хитрил, как ни дипломатничал, обходя щекотливые пункты, а все же в конце концов проговорился и выдал всю свою махистскую натуру!»

Стр. 131: «Заслуженные вами объятия имманентов».

Стр. 148: «Старый-престарый субъективный идеализм, нагота которого прикрыта словечком „элемент“».

Стр. 157: «Чистый эмпириокритик Валентинов выписал плехановское примечание и публично протанцевал канкан». (Здесь выход на тему переодеваний подлых шутов. Тема «злого клоуна» представлена в «Материализме» тоже с барочной роскошью форм.)

Стр. 193: «Ухищрения идеалистов и агностиков так же, в общем и целом, лицемерны, как проповедь платонической любви фарисеями!»

Стр. 223: «И вот эдакие-то немецкие Меньшиковы, обскуранты ничуть не менее высокой пробы, чем Ренувье, живут в прочном конкубинате с эмпириокритиками».

Стр. 226: «Он („сколько-нибудь толковый имманент“ – О.) расцеловал бы Базарова и зацеловал бы его так же, как расцеловали Маха».

Стр. 234: «Комичнее всего тут, пожалуй, то, что сам блюститель чистоты и невинности Петцольдт … совокупил их с проповедником фидеизма Вильгельмом Шуппе».

Стр. 243: «Эти заведомые соратники и частью прямые последователи Маха своими поцелуями по адресу „подстановки“ сказали бы больше, чем своими рассуждениями».

Стр. 255: «Если бы Энгельс увидел, С КАКОЙ СТОРОНЫ подходят критиковать Дюринга Леклер под ручку с Махом, он бы этих обоих философских реакционеров обозвал во сто раз более презрительными терминами».