Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

И фатальная, заранее обречённая борьба с демоном смерти. В 1894 году сказал Суворину:

«Как-то лет 10 назад я занимался спиритизмом и вызванный мною Тургенев ответил мне: „Жизнь твоя близится к закату“. И в самом деле мне теперь так сильно хочется всякой всячины, как будто наступили заговены. Так бы, кажется, всё съел, и степь, и заграницу, и хороший роман… И какая-то сила, точно предчувствие, торопит, чтобы я спешил…»

Сам Суворин вспоминал потом о своём друге:

«Его мало интересовало искусство, статуи, картины, храмы, но тотчас по приезде в Рим ему захотелось за город, полежать на зелёной траве… Кладбища за границей его везде интересовали, – кладбища и цирк с его клоунами, в которых он видел настоящих комиков». Чехов и был клоуном на кладбище. Как-то в ранней молодости, в начале успеха Антоша Чехонте познакомился с Лесковым, напился и возвращался с ним ночью от девочек. Лесков:

"– Знаешь, кто я такой?

– Знаю.

– Нет, не знаешь… Я мистик…

– И это знаю…

– Ты умрёшь раньше своего брата (Александра; так и вышло – О.).

– Может быть.

– Помазаю тебя елеем, как Самуил помазал Давида… Пиши".

Чехов передал этот разговор в письме к брату и добавил:

«Этот человек похож на изящного француза и в то же время на попа-расстригу». Ещё один неудавшийся архиерей, архиерей-клоун.

Примечание к №690

все якобы розановские темы … он просто подобрал, как раковину рак-отшельник

В том числе Розанов подобрал однажды еврейскую раковину. И устроился в ней очень удобно. Получился бессмысленно-гениальный сверхпаразитизм.

Примечание к №579

Щедрин превратил русский язык в мат.

Достоевский полушутливо писал, что мат это целый язык, состоящий из двух-трёх слов и приспособленный для пьяной речи, когда, так сказать, человека наплыв чувств переполняет, а выразить обычным способом их трудно – язык заплетается. Величие мата в том, писал Достоевский, что

«можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием … существительного, до крайности к тому же немногосложного.»

Не надо кричать: «проклятая Россия!»; «царь – негодяй!»; «тупой дикий народ!» По-русски всё можно сделать гораздо умнее и злей.

Поссорившийся с Щедриным Писарев сказал:

"Г-н Щедрин, сам того не замечая, в одной из глуповских сцен превосходно охарактеризовал типические особенности своего собственного юмора. Играют глуповцы в карты:

– Греческий человек Трефандос (738)! – восклицает он (пехотный командир), выходя с треф. Мы все хохочем, хотя Трефандос этот является на сцену аккуратно каждый раз, как мы садимся играть в карты, а это случается едва ли не всякий вечер.

– Фики! – продолжает командир, выходя с пиковой масти.

– Ой, да перестань же, пострел! – говорит генерал Голубчиков, покатываясь со смеху, – ведь этак и всю игру с тобой перепутаю.

Не кажется ли вам, любезный читатель, после всего, что вы прочитали выше, что г-н Щедрин говорит вам «трефандос» и «фики», а вы, подобно генералу Голубчикову, отмахиваетесь руками и, покатываясь со смеху, кричите бессильным голосом: «Ой, да перестань же, пострел! Всю игру перепутаю» … Но неумолимый остряк не перестаёт, и вы, действительно, путаете игру, то есть сбиваетесь с толку и принимаете глуповского балагура за русского сатирика. Конечно, «тайные поросячьи амуры», «новая затыкаемость старой непоглощаемости» и особенно «сукин сын туз» не чета «греческому человеку Трефандосу». Остроты г-на Щедрина смелее, неожиданнее и замысловатее шуток пехотного командира, но зато смеётся над остротами г-на Щедрина не один глуповский генерал Голубчиков, а вся наша читающая публика…"

В результате возникает спутанность, потеря нити иронии и ухмыляющееся на авось отношение вообще к миру. Это чувство круговой поруки обмана, кругового смеха на всякий случай. Щедринские штампы это лишь метки болезни, накожные нарывы, вызванные общим воспалением организма. Всё начинает сочиться тайным, неприличным смыслом. Сама материя превращается в мат. «Молоток». А ну-ка бросим в щедринское пространство. – «Э-хе-хе, молоток» (825), – и подмигнуть. «Фартук». – «Ха-ха-ха, ну вы скажете». «Палка». – «И-хи-хи». И специальная, «понимающая» улыбка. Все ложно. Подлинно лишь одно – затаённая, до краёв заполняющая, а потому и не выплескиваемая наружу ненависть. Ненависть как спокойная полнота, как мудрость.

Без знания произведений Салтыкова-Щедрина будет ничего не понятно в филологических зарослях интеллигентских «трефандосов», и главное, не будет понятно мироощущение двух-трёх поколений русских образованных классов. Особенно из разночинцев, ведь щедриномания это прежде всего аберрация русской крестьянской недоверчивости к миру, крестьянского юмора и типа поведения в незнакомой, пугающей обстановке. Щедрин это гений масонской пропаганды в России, вершина. Он выявил и зафиксировал природную предрасположенность русского языка к злобному отстранению. Разумеется, совершенно невольно, из природного эстетизма.

Достоевский писал о Михаиле Евграфовиче:

«У него игра, у него словечки, он вертляв, у него совершенно беспредметная и беспричинная злость, злость для злости – нечто вроде искусства для искусства. Злость, в которой он и сам ничего не понимает. А это-то всего драгоценнее… Стоит только направить эту злость и он будет кусать всё, что ему ни укажут, потому что ему только бы кусать».

И ниже:

«В сущности, это был поклонник искусства для искусства, юмористики для юмористики. Был бы только „трефандос“, а к кому он относится – все равно».

У Щедрина дурашливый, подзуживающий эстетизм. Карикатура для карикатуры. Нарисовал злой шарж, потом походил-походил вокруг и неожиданно пририсовал на щеку бородавку. Бородавку совсем немотивированную, нелепую, уничтожающую последние остатки сходства с оригиналом. Но уж больно хороша – нельзя отказаться. И снова ходит-ходит и вдруг – р-раз – к бородавке волоски пририсовал. Вообще хорошо стало, заходил по кабинету, ручки потирая: «Ай да Щедрин!» Потом ночью проснулся, зажёг свечу и волоски в оранжевый цвет выкрасил. Счастливый, под утро заснул.

Его многотомные фельетоны дики – гниль языка. Это такой позитивный Маяковский. Если бы Михаилу Евграфовичу прочли бы про «горбуна и ананас», он бы понял «как». Но ему, в отличие от Маяковского, не показали, – время другое было… Всё же отдельные предложения, коротенькие сказочки – закруглены и так и просятся в следующую литературную эпоху. Или, по крайней мере, в эпоху предыдущую. В сущности, лицеист и вице-губернатор Салтыков-Щедрин это камер-юнкер 60-70-х.

В своём Мраморном дворце великий князь Константин Николаевич (второй человек в государстве тогда) сидя на канапе, давясь от смеха, читал щедринские вещицы. Лично покровительство оказывал.