Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

Действительно, с чего Розанов начал свою творческую биографию? С издания в 1886 году, то есть уже в возрасте 30 лет, серьезной профессиональной работы «О понимании», свидетельствующей о глубоком овладении автором немецкой классической философией. Какое разительное отличие от дебюта Булгакова, Бердяева, Франка и подавляющего большинства других русских философов! Ведь все они в молодости чуть ли не поголовно принадлежали к числу «легальных марксистов», и таким образом их философские взгляды целиком умещались в рамки «ярмарочного писка грошовой истины» и международного трясения зоциаль-демократическими пеленками. Ужасно, но Бердяева в свое время выгнали из Киевского университета за социалистическую пропаганду. Бердяев член киевского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» – какое пошлое начало для такого крупного и оригинального мыслителя! Булгаков, автор «Света невечернего», был, к стыду своему, и автором «О рынках при капиталистическом производстве», а Шестов, едкий критик и изощренный диалектик, защитил в молодости диссертацию «о положении русского рабочего класса».

Создается впечатление, что русская интеллигенция испытывала в то время какое-то болезненное влечение к марксистской идеологии. Одной из причин этого являлся в общем-то низкий уровень философской культуры в тогдашней России. Достаточно сказать, что первый философский журнал («Вера и разум») был основан у нас лишь в 1884 году, то есть более чем столетнего существования русской журналистики. В таких условиях на читающую публику большое впечатление производили в частности научно-популярные статьи Плеханова. Сам Плеханов был слабо знаком с трудами европейских философов, но любил употреблять выражения типа: «еще Аристотель говорил, что…» или «всем известно знаменитое высказывание Канта…»; или «как писал старик Гегель…» и т. д. Такое панибратское отношение к корифеям мировой философии совершенно деморализовало литературных противников Плеханова, но одновременно – и в этом неоспоримая заслуга русского марксизма – пробуждало интерес к изучению философии. Началось повальное увлечение философской литературой. От Плеханова, бывшего примитивным компилятором энгельсовской «системы», перешли к изучению работ самого Энгельса. При этом выяснилось, что «система» Энгельса есть не что иное, как очень грубая и поверхностная интерпретация гегелевской философии. Поэтому от «энгельсированного» гегельянства, «поставившего Гегеля с ног на голову», перешли к изучению собственно гегелевского наследия. При этом его система стала неизбежно осмысляться как всего лишь часть немецкой классической философии. Тогда от Гегеля перешли к Фихте и Шеллингу, затем к Канту. Возникло русское неокантианство. Оно не дало России первоклассных философов, но его культурное значение было огромно. Оно создало научные кадры и среду для возникновения (и существования) самобытных русских мыслителей.

(Следует оговориться, что приведенная здесь схема во многом условна. В частности, следует учитывать творчество классического славянофильства, но оно не оказало – увы – прямого воздействия на читающую публику. Философская аудитория появилась в России лишь в конце XIX века. И удалось ее создать именно пропагандистам марксизма. Кроме того, конечно трудно расчленить реальный процесс формирования отечественной философии на ряд строго определенных этапов. На самом деле все это было более слито, происходило одновременно на разных уровнях. Но в общем и целом картина была примерно такая.)

Однако причина популярности марксизма в конце прошлого века не исчерпывается его маскировкой под философию. Все-таки нельзя объяснить все эти «мировоззренческие катаклизмы» русской интеллигенции лишь естественной эволюцией русских философских воззрений. Есть в этом и нечто болезненное, выявляющее какой-то органический порок тогдашней культуры. Все эти скачки от поверхностной и плоской критики социальной несправедливости к глубочайшему и изощреннейшему умозрению свидетельствовали о каком-то культурном распаде, о потере цельности и органичности миропонимания. Россия находилась на переломе и этот перелом искалечил и разбил на трудносоединимые звенья творчество русских философов. Где, например, духовное, или на худой конец даже стилистическое единство ранних и поздних работ Бердяева? Ясно же, что статьи о Михайловском и «Самопознание» писали разные люди. Что общего между ссыльным студентом– социалистом и одним из основоположников современного экзистенциализма? У них нет даже общей страны, общей среды, связывающей их хотя бы формально. «Распалась связь времен». Я уже не говорю о Булгакове, сменившем сюртук профессора политэкономии на рясу священника. Воистину, творческая эволюция русских философов преисполнена неожиданностями. Хотя во всех этих головокружительных скачках присутствует своя логика, но это логика превращения гусеницы в бабочку, логика, раскалывающая личность и свидетельствующая о какой-то мучительной и в то же время наивной работе мысли. Зачем эти публичные раскаяния, это ломание табуреток и биение себя в грудь? Вспомним слова Розанова: «Я взял привычку молчать (и вечно думать)». Вот этого молчания, этой «неторопливости» и не было у других философов. А у Розанова было. И оттого «в то время, как у них все порвалось или недозрело», у него и «не порвалось» и «дозрело».

В самом деле. Розанов пожалуй единственный русский мыслитель, который никогда не менял своих взглядов. И в этом четвертое отличие Розанова. Конечно, в молодости он испытал период нигилизма и атеизма, зачитывался Боклем и Спенсером и т. д. (Говорю «конечно», так как в сущности материализм неизбежен для любого начинающего мыслителя.) Но он молчал. Весь процесс нравственной перестройки произошел у него внутри и не является этапом творческой биографии. Все его творчество вполне цельно и гармонично, и он со спокойной душой подписался под любым своим высказыванием.

Это может показаться парадоксальным, так как сплошь и рядом Розанов по одному и тому же поводу высказывал диаметрально противоположные суждения. По словам Бердяева для Розанова характерно «рабье и бабье мление перед сиюминутной действительностью»:

«(Розанов) не мог противостоять потоку националистической реакции 80-х годов, не мог противостоять потоку декадентства в начале XX века, не мог противостоять революционному потоку 1905 года, а потом новому реакционному потоку, напору антисемитизма в эпоху Бейлиса, наконец, не может … противостоять подъему героического патриотизма и опасности шовинизма» («О „вечно бабьем“ в русской душе», «Биржевые ведомости», 1915 г., 14-15 января)