Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

Как и всякий русский, Фёдор Михайлович набивался на элементарное нравоучение. В конце 1845 года в прямо-таки хлестаковском письме к брату он пишет:

«Всюду почтение неимоверное, любопытство насчёт меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвёт на себе волосы от отчаяния. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и, зашедши к Краевскому, вдруг спросил его: „Кто этот Достоевский? Где мне ДОСТАТЬ ДОСТОЕВСКОГО?“ Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что „Достоевский не захочет Вам сделать чести осчастливить Вас своим посещением“. Оно и действительно так: аристократишка теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня величием своей ласки».

Аристократишку Одоевского (который был старше его лет на 20) Достоевский тоже отшил. Но прошло время, пригодился и Одоевский. Из ссылки Фёдор Михайлович послал ему письмо с нижайшей просьбой исходатайствовать разрешение публикации своих произведений и ещё при этом в переписке с друзьями высказывал опасения: не прогневались ли их сиятельство на столь дерзостное послание (826). И без юродства опасался, скромно и серьёзно. Вообще, наглый тон юношеских писем у него сразу после ареста как бритвой отрезало. Письма брату из крепости это уже верх достоинства, мужества, христианского смирения. И далее, вплоть до смерти, о своей «славе», «гениальности», о пренебрежительном отношении к поклонникам ни строчки. Урок на всю жизнь.

Примечание к №742

Разве рождение антихриста это не «оригинальный результат»?

Розанов в 1919 г. писал Голлербаху:

«Смотрите: Достоевский и карамазовщина, – К.Леонтьев с его эстетикой – какое все это уже антихристианство, какие опять Афины; знаете ли Вы и догадываетесь ли Вы, что именно в России суждено прийти Антихристу … Достоевский – это опять теизм (а христианство в данном контексте это для Розанова атеизм, бесполая абстракция – О.), К.Леонтьев – вновь порыв веры… И „Розанов“ естественно продолжает и заключает К.Леонтьева и Достоевского. Лишь то, что у них было глухо или намёками, у меня становится ясною, сознанною мыслью. Я говорю прямо то, о чём они не смели и догадываться. Говорю, потому что я все-таки более их мыслитель („О понимании“). Вот и всё. Но дело идет (и ШЛО у Достоевского и К.Леонтьева) именно об антихристианстве, о победе самой СУТИ его (христианства – О.), этого ужасного авитализма».

Нет, Розанов тут говорит ещё достаточно «косвенно». Антихристианство Достоевского и Леонтьева именно в их христианстве. Зачем писателю – христианство? Именно как писателю? Зачем ставить религиозные проблемы в центр своего творчества, своего мира? Это так же нелепо, как и монах, пишущий романы. И мысль Розанова антихристианская именно потому, что он не заметил, как любой русский не заметил чудовищности именного ряда: Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Фёдор Достоевский, Константин Леонтьев. Не заметил, что Достоевский и Леонтьев сами по себе ничего в ХРИСТИАНСТВЕ изменить не могли, так же как это не могут сделать Шолохов или Фадеев.

Владимир Соловьёв писал в «Чтениях о богочеловечестве»:

«Восток не подпал … искушениям злого начала, – он сохранил истину Христову; но, храня её в ДУШЕ своих народов, Восточная Церковь не осуществила её во внешней действительности, не дала ей реального выражения, не создала ХРИСТИАНСКОЙ КУЛЬТУРЫ, как Запад создал культуру антихристианскую».

Но как раз потому, что в России не создали «культуру антихристианскую», русские породили антихриста.

Русские породили антихриста, и теперь речь уже может вестись действительно о христианской культуре, но культуре «антиантихристианской» «Ленин – антихрист» – это пошлая, дешёвая политическая демагогия. Но лишь до тех пор, пока христианская церковь не приняла соответствующего канонического решения. Или нет, и это достаточно банально. Дальше все: пока не создан соответствующий МИСТИЧЕСКИЙ КУЛЬТ, МИСТИЧЕСКАЯ СЕКТА. А она будет создана.

Примечание к №572

Сказали бы: «Можно уехать». Я бы прям так, в пиджачке

Это ведь наиболее благородный вид смерти. Я бы уехал и окончательно пропал, растворился. Никто бы обо мне не вспомнил, а «там» никто бы не узнал. Я бы жил незаметно-незаметно, и читал книги.

Я, может быть, и согласился жить в том, что называлось Россией, этому жизнь посвятить, но у меня ничего не получится. Я одинок и вообще смотрю вдаль, а «реальность» мне не интересна. И не нужна. Я не нужен «реальности», и она мне тоже. А в России сейчас можно жить только реально, физически. Это тоже путь, и даже высокий путь, но я не умею по нему идти.

Задача мудро отделённой России №2, эмиграции, состоит, наоборот, в чисто идеальном, метафизическом развитии. Когда-нибудь в будущем эти два потока сольются и дело Петра начнётся снова, на новом этапе. И мягче, удачнее. Прорубят окно в Европу, а там есть тоже свои, русские.

Конечно, старая эмиграция погибла. Но сама её гибель вещь для будущих поколений поучительнейшая. Это постепенное угасание, сжимание круга, всё больший провинциализм, и вырвавшаяся звезда Набокова, осветившая всё холодным, мертвенным блеском (не говорю об ином, тёплом свете, обращённом его гением в будущее). Россия не сразу погасла, она в 20-30-х постепенно угасала. И необычайно интересно проследить, как это всё происходило. Через разрушенное, агонизирующее сознание лучше и явственнее видна структура русской психики и русского логоса. Как русские устроены. Изучение истории эмиграции означало бы для меня параллельное погружение в Россию, встречу с Россией и, в конечном счёте, с самим собой. Это создало бы новые возможности для соотнесения своего сознания. Конечно, внешне, извне все эти занятия мои были бы метафизической утопией, но для меня, субъективно явились бы дополнительным импульсом, предсоньем перед окончательным растворением в безумных фантазиях. Здесь, внутри, я боюсь идти по этому пути, как в 17 лет испугался поэзии, живописи и музыки, к которым был по природе склонен. Но я не видел в них опоры для жизни, чувствовал, что эго лишь усилит душевную ранимость и открытость. Вот и сейчас я всё ещё боюсь спать, упасть в сны. А там, вовне, это было бы так просто, так хорошо. Здесь же я не могу погибнуть и должен жить, чтобы избежать гибели насильственной – жестокой и мгновенной. Там же я расплылся бы на ходу засыпающей амёбой, но долг перед родиной (как я его понимаю) всё равно выполнил, так как вход в это состояние совершился бы через осмысление постепенного угасания русской мысли.