Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

Примечание к №865

Вырабатывалась соответствующая культура одиночества и культура смирения, покаяния.

Бердяев сказал, что немцы раскаяние заменили пессимизмом. Но более продуктивно обернуть эту мысль на себя: русские заменили пессимизм раскаянием, покаянием. Пессимизм – форма существования «я» в мире, раскаяние – момент выхода за пределы обыденной, безличной жизни. Покаяние – нечто кратковременное, экстатическое. Пессимизм – постоянное, обычное. Тон. Несомненно, покаяние выше, зато пессимизм дольше. Покаяние предсмертно, пессимизм – жизнь, даже преджизнь (юность). Русское одиночество тоскливо, немецкое – трагично. У русских была культура уединения, но не было культуры одиночества. К одиночеству, к «смерти Бога» они оказались неготовы.

Чрезвычайно характерно. До сих пор ни одного русского писателя или философа пессимиста. Всё кончается «хорошо»: «взошло солнце и затетенькала какая-то птичка».

Примечание к №877

Как бы мне хотелось вывернуть с хрустом пальцы листающему эти страницы

Отец оставил мне хорошие связи и плохую наследственность. Оформив же наследственность при помощи связей, можно было избежать армии, этой «сверхшколы».

Как я хотел вывернуть наманикюренные пальцы медсестры, чтобы поднесённые в её ладошке таблетки взлетели разноцветным фонтанчиком конфетти и покатились по больничному линолеуму. И чтобы крошить, крошить их каблуками (тоже мечта – какие каблуки? – тапочки, шлёпанцы). Она была неприлично красивая, накрашенная, от неё пахло духами. И презрительно улыбалась в снопе света, падающего через раскрытую дверь в тёмную палату. Страх, холодный пот. Присела на мою койку, а я, дрожа под одеялом, забился в угол.

Когда меня положили на экспертизу в психиатрическую больницу, а это было вечером, свет в палатах был потушен, я, растерянный, близорукий, в темноте не мог постелить постель, не видел. И лёг поверх одеяла, в брюках. Это была вторая ошибка. Первая – ещё в приёмном отделении я сказал, что не хочу надевать больничный халат. Это было квалифицировано как «неправильное поведение», и после двух недель обследования меня стали лечить. Я ходил по коридору и слышал за спиной голос уборщиц:

– Вот этот молодой человек совсем тяжёлый… Вот он пошёл.

– Где?

– Вот.

Врач, как только я «поступил», спросила: «А как вы понимаете пословицу „кашу маслом не испортишь“?» Это называлось «проверка уровня интеллектуального развития».

Есть то, что давали в больничной столовой, было невозможно, и я спасался кусками сахара, да иногда с отвращением съедал несколько ложек полугнилого салата или пахнувшей тиной каши. В первый день за завтраком медсестра-старуха спросила:

– А чего же масло в кашку не кладёте?

– Да оно же жёлтое.

– У нас всё хорошее, специально проверенное. А кушать не будете, ручки завернём за спиночку стульчика и ложечкой, ложечкой в рот.

Вовсе не было злобы. Это про пальцы сейчас реминисценции, тогда только сцена мелькнула однажды на секунду и скорее умозрительно. А был страх и тягучая заторможенность, внешнее спокойствие, замирание, и удивительно тонкое, отчётливое восприятие всего происходящего. Я, постоянно молчащий, какой-то стёртый, весь ушёл в слух, обоняние, зрение. Белая краска: простыни, халаты врачей, сахар, рамы окон, потолки, тумбочки. Пахло подгнивающими яблоками и табачным дымом. За окнами жёлтая осень, солнце. Доносились деформированные обрывки фраз от расположенной рядом диспетчерской товарной станции. Мать меня забыла.

Я всё это воспринимал трагически и всерьёз. Мечтал поступить в университет, а очутился то ли сумасшедшим, то ли жуликом. Всё-таки достаточно банальная история для нашей действительности для меня, внутренне, воспринималась совсем иначе. Там моя личность окончательно сформировалась. Отношение к миру. Это было мистическое переживание (898), очень тонкое и точное. Жизнь довернула, мазнула кистью последний раз по оконченной картине – живи.

Примечание к №862

И всё сбылось. Мифы осуществляются.

Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой, Соловьёв и Федотов – ласковые вы мои, миленькие, – вы-то и создали этот мир: тёмный, издевательский, душный и безнадёжный. Вы всё Бога искали. Так вот: вы, вы-то, миленькие, голубчики, были одержимы неудержимым, страшным сатанизмом, вы-то и придумали всё. Вы «понимали о себе». Понимали слишком «много» при таком чудовищном замахе на гениальность.

«Нет, батюшка Родион Романыч, тут не Миколка! Тут дело фантастическое, мрачное… Как кто убил?.. да ВЫ убили, Родион Романыч! Вы и убили-с…»

А то как же так получается? Вот Бунин писал:

«Нападите врасплох на любой старый дом, где десятки лет жила многочисленная семья, перебейте или возьмите в полон хозяев, домоправителей, слуг, захватите семейные архивы, начните их разбор и вообще розыски о жизни этой семьи, этого дома, – сколько откроется тёмного, греховного, неправедного … Так врасплох, совершенно врасплох был захвачен и российский старый дом. И что же открылось? Истинно диву надо даваться, какие пустяки открылись! А ведь захватили этот дом как раз при том строе, из которого сделали истинно мировой жупел. Что открыли? Изумительно: ровно ничего!»

Действительно, «ничего». Россия с самого Александра Благословенного это, с точки зрения государственной, очень мягкая, гуманная и просвещённая страна, настолько мягкая, гуманная и просвещённая, что при тогдашнем уровне образования и культуры народа дальше и некуда. И вот там сидели по углам какие-то гении и писали книжки. И вдруг, ни с того ни с сего, 66 миллионов людей «в корзину для бумаг». Это что же вы там написали такое??

Примечание к №625

Какие могут быть «традиции» у крайнего субъективизма? Только традиция метемпсихоза.

Розанов писал о своём творчестве:

«Тут, в конце концов, та тайна (граничащая с безумием), что я сам с собою говорю: настолько постоянно и внимательно и СТРАСТНО, что вообще кроме этого ничего не слышу».

И там же:

«Больше этого вообще не может никто, если не появится ТАКОЙ ЖЕ. Но я думаю, не появится, потому что люди вообще индивидуальны (единичны в лице и „почерках“)».

Разве традиция метемпсихоза это настоящая традиция, за которую можно спрятаться (я что, я ничего, моё дело маленькое; есть традиция, и мы никому не позволим…)? А тут что? Вот появится какой-нибудь Одноглазов (897)и скажет:

– Ну да, это всё правильно про Розанова. Но только одна маленькая поправочка, штришок-с. Розанов это не ты, а я.

И всё. Знание – сила. Любовь – слабость, беззащитность. Постыдное бессилие ревности.

Я написал гениальную книгу. Но с одним «но». Нужно априорное интуитивное принятие этого. Если сразу поверить, то мысль читающего полетит. Если нет, если читатель меня не любит – я графоман. Очень честная книга. Я откровенен. Ломка в том, что сам текст совершенно «беспол». Всё зависит от интуитивного решения, от акта веры. И оба решения одинаково правильны. Мощный усилитель. Огромная аэродинамическая труба. Вы зашептали о любви, и весь мир осветился возвышенной, прекрасной музыкой. Вы ухмыльнулись, и весь мир захохотал, смёл смехом посмевшего… И в том и в другом случае определение летит по тоннелю, ни разу не задевая за стенки. Всё быстрей и быстрей. На каждой странице написано: Одиноков —?, или Одиноков – 0. Всё громче и громче…