Дмитрий Галковский - Бесконечный тупик

Но интересно, что сама по себе мысль Бахтина чисто монологична. Включённости себя в текст нет. Что– то нерусское в Бахтине. Он извне Достоевского изучает. Между ними нет диалога. Точка зрения автора онтологизирована и не включена в контекст изучаемого мира. Это дискредитирует бахтинскую мысль, так как всё равно, сопоставляясь с изучаемым колоссом, она неизбежно замирает и опошляется, оборачивается одним из тех взглядов, которые Достоевский расшибал дубиной доводок не глядя.

Бахтин отрывает лапку пинцетом под микроскопом. Что, мол, брат Достоевский, больно тебе? Как-то ты теперь без ноги ковылять будешь? Это бездушное разъятие холодно. Ведь Достоевский о русской душе писал, следовательно, и о душе Бахтина. Бахтин анализировал психологию героя записок из подполья и психологию самого Достоевского, но герой записок это русский человек и, следовательно, сам Бахтин. А Бахтина-то в этом анализе Достоевского и нет. Пустота – и читать не надо. Чушь это. Это всё филология, «предисловие». Порочен сам метод «философского литературоведения». Можно читать, а можно и нет. А без Достоевского Бахтина читать нельзя.

Вообще не тот уровень анализа получается. На самом же деле ещё неясно, кто на кого смотрит сквозь микроскоп (938). Ну-ка, а если Бахтина на предметное стеклышко?..

Обидно, что так близко подойдя к сути русского мышления, он этой сутью оказался незатронут, оказался этой сути внутренне чужд. Бахтин сказал: «Достоевский мыслил не мыслями, а точками зрения, сознаниями, голосами». Бахтин мыслил мыслями. И мыслил очень монотонно, очень монологично. Что не ошибка, а, повторяю, обидно. В этом есть что-то идиотское, похожее на «Скверный анекдот» Достоевского, где сошедший с ума поручик выговаривал только одно слово: «похвально». Ему начальник: «Ма-алчать! Вста-ать!!!» А тот благодушно развалился перед ним и повторяет: «Похвально, похвально». – «В каземате сгною!!!» – «Похвально». Плюнул, хлопнул дверью камеры, а изнутри спокойно: «Похвально». (Это я уже развиваю.)

Примечание к №904

«Мы стоим, по отношению к Европе, на исторической точке зрения, или, если угодно, мы – публика, а там актёры» (П.Чаадаев)

Да, Европа для русских театр. И, пожалуй, Россия театр для европейцев. Европа – реальность, Россия – отражение этой реальности. «Роман». «Романная империя». Отражение Европы, сюжет Европы. Возьмите любое европейское событие, и вы тут же найдёте его российский аналог. В 10, в 100, в 1000 раз более грубый (как это и должно быть при ОТРАЖЕНИИ, всегда неполном, всегда более тусклом). Если вдуматься, какую исключительную роль играла аналогия, например, в русской революции, то просто волосы встают дыбом. Реальная Россия начала ХХ века осмысляла себя как аналогию Франции конца ХVIII века, с её комиссарами, коммунами, конституантами, террором, с её Маратом, Робеспьером и Наполеоном. Таким образом, прошлое Европы превращалось в СЦЕНАРИЙ, а настоящее Европы оборачивалось будущим России, то есть просто переставало существовать как данность.

Возможно, выход в осознании этого. Россия должна стать театром сознательно. И поставить для Европы ряд пьес. Возможно, тогда Россия станет чем-то большим.

Примечание к №902

«Твой сверхчеловек, часто бегающий в сверхватерклозет».

(А.Чехов)

В «Даре» Чердынцев идёт по ночному Берлину:

«Вот, наконец, сквер … высокая кирпичная кирка и ещё совсем прозрачный тополь, похожий на нервную систему великана, и тут же общественная уборная, похожая на пряничный домик Бабы-Яги».

Примечание к №935

ещё не ясно, кто на кого смотрит сквозь микроскоп

Из стихотворения Даниила Хармса:

Мы глядели друг за другом

В нехороший микроскоп.

Что там было, мы не скажем –

Мы теперь без языка.

Примечание к с.53 «Бесконечного тупика»

Мандельштам допустил грубейшую ошибку, придав русскому слову номиналистическое значение.

Бердяев говорил в статье «Слова и реальность в общественной жизни», написанной после Февраля:

«Несвобода питает пустую фразеологию „левую“ в пустую фразеологию „правую“. Реальности, стоящие за словами, не могут быть выявлены. Совершенная свобода слова есть единственная реальная борьба с злоупотреблением словами, с вырождением слов. Только в свободе правда слов победит ложь слов, реализм победит номинализм. Свобода слов ведёт к естественному подбору слов, к выживанию слов жизненных и подлинных … Власть слов была властью внешнего. А мы должны обратиться к внутреннему. Вся жизнь должна начать определяться изнутри, а не извне, из глубины воли, а не из поверхности среды».

Следует заметить, что Бердяев и Мандельштам вкладывали в понятия «реализм» и «номинализм» разный смысл. Мандельштам, говоря о номинализме русского языка, имел в виду его рассыпанность, анархизм, существование каждого слова как замкнутого микрокосма, монады. Слова для Мандельштама имели «вещный» характер. Их нельзя свести к абстрактным категориям. Бердяев же, говоря о номинализме (и соответственно реализме) языка, вёл речь о мнимости, фиктивности слов и, соответственно, о их реальности, связи с действительностью. Ошибка Мандельштама в недооценке «живости» русского языка, способности его к сцеплению слов в различные иерархические структуры, весьма слабо связанные с миром вещей. Бердяев же не понимал, что русское слово САМО ПО СЕБЕ несвободно. Русское слово несёт в себе яд несвободы. И свобода слова означала свободу артикуляции и демагогии, в результате чего и произошло договаривание до максимально ирреального мира. Самостоятельность слова (номинализм) и самостоятельность сцепления слов, вызывающая создание идеального мира (реализм), приводят к свободе фантазий и к их бездушному отрыву от реальности. Номинализм же как фиктивность слова и реализм как его существенность и способность к влиянию на мир реальный приводят к ложной сбываемости.

Примечание к №771

Я никогда не мог найти цель в жизни.

В моей жизни нет цели – следовательно, она легко наполняется смыслом. (942)А наиболее элементарный смысл того или иного явления – пародия. Но я пародия мыслящая. Собственно в этом и заключается некая иллюзия, суррогат цели – постоянный поиск удивительной, счастливой реальности, искажением которой является моя жизнь. Расшифрованная пародия, пародия, осмысляющая себя как пародию, исчезает. Но облегчения нет. Момент осмысления совпадает с зарождением очередной догадки. Не есть ли тут более глубокий, более коварный смысл? Цепь пародий уходит в бесконечность, становится всё сложнее и грандиознее. Она доходит до Абсолюта, то есть до пародии на бесконечное. Но чем сложнее, чем грандиознее, тем внутренний смысл моего собственного существования становится проще и смехотворнее.