Джеймс Скотт - Анархия? Нет, но да!

Склонность анархистов-теоретиков верить в народ, в возможность его самостоятельности, самоорганизации и сотрудничества означала прежде всего признание политическими мыслителями самих крестьян, ремесленников и рабочих. У них были свои собственные цели, ценности и дела, и если какая-то политическая система пренебрегала ими, то тем хуже было для неё. Такого базового уважения к самостоятельной деятельности тех, кто не относился к элитам, не хватало не только государствам, но также и прикладным общественным наукам. Приписывать элитам определённые ценности, понимание истории, эстетические вкусы, даже зачатки собственной политической философии — обычное дело. В противоположность этому, политический анализ тех, кто не входит в число элит, часто проводится как бы за их спиной. Предполагается, что их «политические взгляды» зависят от статистических «критериев», как то: дохода, занятости, времени, потраченного на образование, имущественного статуса, места жительства, расовой и национальной принадлежности, а также религии.

Большинство учёных, работающих в сфере социальных наук, никогда не стали бы считать такую методику даже отдалённо подходящей для изучения элит. Удивительно, насколько такая методика похожа как на подход государства, так и на левый авторитаризм, где к обществу, не входящему в элиту, и «народным массам» относятся как к слепкам социоэкономических характеристик, чьи потребности и мировоззрение понимаются как результат векторов входящих калорий, денег, рабочих будней, обычно потребляемых продуктов и электоральных предпочтений минувшего. Дело не в том, что эти факторы нерелевантны — высокомерие, претендующее на понимание действий людей, которым не дали высказаться, которых не выслушали и не поняли, как они сами объясняют свои действия, недопустимо ни с моральной, ни с научной точки зрения. Опять-таки, это не значит, что в таких объяснениях легко разобраться или что в них нет важных упущений и тайных мотивов — разобраться в них ничуть не легче, чем в объяснениях, которые своим действиям дают представители элит.

Задача социальных наук, по моему мнению, состоит в том, чтобы найти наиболее приемлемое объяснение поведению людей на основе всех имеющихся доказательств, включая сюда и объяснение действий тех, чьё поведение изучается, причем с их собственных слов. Представление, будто бы восприятие ситуации самим субъектом не имеет отношения к этой ситуации, абсурдно: достоверно знать о ситуации, в которой находится данный субъект, невозможно. Лучше всех о феноменологии человеческих поступков сказал Джон Данн: «Если мы желаем понять других людей и пытаемся утверждать, что мы на самом деле понимаем их, не слушать того, что они говорят, безрассудно и жестоко... Чего мы не можем утверждать, так это того, будто мы понимаем его [субъекта] или его действия лучше, чем он сам, если мы не в силах внять его собственному пониманию себя и своих поступков» [6]. Вести себя иначе означает совершить научное преступление, прячась за спинами исторических деятелей.

Я использую в главах термин «фрагменты» в значении «подразделы» для того, чтобы предупредить читателя, чего ему не стоит ожидать. Слово «фрагменты» употреблено мной, чтобы подчеркнуть фрагментарность этих очерков. Эти фрагменты — не черепки некогда целого сосуда, который упал на землю и разбился, и не кусочки паззла, из которых можно собрать ту же самую вазу или картину. К сожалению, у меня нет тщательно отшлифованных аргументов в пользу анархизма, которые образовывали бы лишенную внутренних противоречий политическую философию, основанную на базовых ее принципах, и которую можно было бы уподобить работам князя Кропоткина или Исайи Берлина, не говоря уж о Джоне Локке или Карле Марксе. Если для того, чтобы называть себя анархистским мыслителем, нужно обладать таким уровнем идеологической подготовки, то я однозначно недостоин этого. Всё, что я могу предложить, — это набор размышлений, которые, на мой взгляд, означают моё согласие с большей частью того, что мыслители-анархисты говорят в отношении государства, революции и равенства.

Не является эта книга и попыткой исследования анархистских движений или работ анархистских мыслителей, хотя это было бы весьма познавательным делом. Увы, читатель не найдёт в ней подробного анализа мыслей Прудона, Бакунина, Малатесты, Сисмонди, Толстого, Роккера, де Токвиля или Ландауэра, хотя я и сверялся с произведениями большинства теоретиков анархии. Нет в этой книге и рассказов об анархических или квазианархических движениях, таких, например, как «Солидарность» в Польше, или анархистах во время гражданской войны в Испании, или рабочих-анархистах в Аргентине, Италии и Франции, хотя я и старался прочесть как можно больше о «реально существующем анархизме», как и об основных теоретиках этого движения.

У слова «фрагменты» есть и второе значение — по крайней мере, для меня это в некотором роде эксперимент над стилем и презентацией. То, как создавались две мои предыдущие книги («Благими намерениями государства» и «Искусство быть неподвластным»), было похоже на создание сложных и тяжёлых осадных машин из пародии Монти Пайтона на средневековые сражения. Я писал подробные планы и диаграммы на пятиметровых рулонах бумаги и делал тысячи мелких сносок на источники. Когда я ненароком обмолвился Алану Мак-Фарлану, что мне не нравится столь нудный метод письма, он рассказал мне о методах писателя Лафкадио Хирна, состоявших в более интуитивной, свободной форме сочинения, которое начинается, как разговор, с самого захватывающего и поражающего воображение аргумента, а затем более или менее органично объясняет его. Я попытался последовать его примеру, используя формулы и выкладки куда меньше, чем обычно, надеясь, что книгу будет легче читать — а к этому однозначно и следует стремиться в произведениях с анархистским уклоном.

Открыт мной в конце лета 1990 года в Германии, в городе Нойбрандербурге.

Желая улучшить мои практически отсутствующие познания в немецком языке перед тем, как провести год в качестве гостя Берлинского института перспективных исследований (Wissenschaftskolleg), я, вместо того, чтобы ежедневно сидеть на занятиях в Институте Гёте вместе с прыщавыми подростками, придумал устроиться работать на ферму. Поскольку Берлинская стена пала всего за год до этого, я решил поискать работу на шесть летних недель в восточногерманском колхозе (по-немецки Landwirtschaftliche Produktionsgenossenschaft, сокращённо LPG), который недавно переименовали в сельхозкооператив. У моего приятеля по институту, как оказалось, был близкий родственник, чей шурин был председателем колхоза в крохотной деревушке Плетц. Хотя и неохотно, этот шурин согласился предоставить мне жильё и питание в обмен на работу и немаленькую еженедельную арендную плату.