Илья Будрайстскис - Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Однако в тоталитарной Британии из фильма Вачовски всё оказалось немного сложнее. С самого начала «Вендетты» мы мало узнаём о народе, но зато куда больше о его правителях. Несмотря на то что эти правители давно и прочно установили полный контроль над обществом и способны мгновенно отреагировать на любое нарушение дисциплины, появление реинкарнации Гая Фокса их сильно беспокоит. В действиях смелого одиночки сразу же опознаётся угроза национальной безопасности, и диктатор объявляет спецоперацию по его ликвидации. В штаб этой операции входит вся правящая верхушка, а «отец нации» лично курирует его работу.

Поймать и обезвредить экстремиста должен вдумчивый полицейский инспектор Финч. Он немедленно начинает расследование, которое шаг за шагом обнажает подлинное содержание каждой новой акции человека в маске. Пытаясь разгадать личность преступника, Финч удивительным образом вместо этого разгадывает природу самого правящего режима. Улики против террориста превращаются в улики против государства, и за неуязвимостью «Гая Фокса» инспектор постепенно обнаруживает все слабые стороны системы, которой служит сам. В тот момент, когда Финч начинает понимать, кто именно может скрываться под маской, это уже совсем неважно – ведь главным результатом его расследования явилось эмпирическое и беспощадное понимание неизбежности революции.

Спецоперация по поимке террориста приводит режим к краху, активирует внутренние конфликты и моментально обрушивает тщательно настроенные механизмы власти. Вдруг выяснилось, что тоталитарная Британия была обречена – ей не хватало лишь серьёзного и успешного расследования по предотвращению заговора. Главным революционером (и главным героем фильма) оказывается лояльный и добросовестный инспектор Финч – именно он нажал последнюю кнопку, необходимую для запуска механизма события. Хороший план для Эдипа

Отношения власти, которую преследует призрак свержения, постоянно возвращает нас к сюжету Эдипа. Выстраивая свою жизнь как последовательную линию гарантии от исполнения предсказания собственной страшной судьбы, царь Фив как раз и делает эту судьбу неизбежной. Следы этого бессознательного стремления навстречу судьбе можно найти в истории почти каждой революции.

Накануне 14 июля 1789 года французский королевский двор предпринял попытку остановить революцию, отправив в отставку генерального контролёра финансов и тогдашнего любимца «третьего сословия» Жака Неккера. Реакцией на это стало восстание в Париже и взятие Бастилии.

Столетие спустя, 9 января 1905 года, корреспондент британской Daily Telegraph спросил одного петербургского чиновника: почему солдаты убивают безоружных? Ему ответили:

Прошлой ночью его величество решил вручить заботу о поддержании общественного порядка великому князю Владимиру, который очень начитан в истории Французской революции и не допустит никаких безумных послаблений… Он считает, что верным средством излечения народа от конституционных затей является повешение сотни недовольных в присутствии их товарищей [61].

Историческое чувство подвело Владимира Александровича, и после «кровавого воскресения» Первую русскую революцию уже невозможно было остановить.

Ко Второй революции опыт российского «старого порядка» стал ещё богаче. В своей блестящей «Истории русской революции» Лев Троцкий писал:

Деятельность правительства в огромной своей доле являлась подготовкой к подавлению новой революции. Эта область правительственной работы приняла осенью 1916 года особенно планомерный характер. Комиссия под председательством Хабалова закончила к середине января 1917 года очень тщательную разработку плана разгрома нового восстания. Город был разбит на шесть полицмейстерств, которые делились на районы [62].

С началом февральских народных выступлений, на их подавление, в строгом соответствии с планом Хабалова, была брошена не только полиция, но также регулярные войска и казачья конница. На второй день в события были втянуты и кавалерия, и пехота. А уже на третий солдаты, которых пытались заставить атаковать рабочих, начинают переходить на их сторону. Всё это время «сверху не торопились нарушать план, отчасти недооценивая то, что происходит». Результатом стало не только поражение монархии, но и создание того блока вооружённых рабочих и солдат, без которого в дальнейшем был бы невозможен ни Октябрь, ни конечная победа большевиков.

Луи Альтюссер писал о революции как об «игре», в которую «включается гигантская масса противоречий, некоторые из которых радикально гетерогенны и не имеют ни общего истока, ни общего направления, ни общих уровня и места действия», но «сливаются друг с другом в единстве разрыва» [63]. Сегодняшняя антиреволюционная стратегия загоняет правящую элиту в тупик, из которого уже почти нельзя найти выход в рамках сложившейся системы. Но кто знает, возможно, именно эта стратегия и станет тем недостающим элементом для начала «игры», которой верхи так стремятся избежать?

Смена Вех 2.0. Как революция против государства превращается в страницу его истории

Может показаться, что столетие революции застало постсоветскую Россию в самый неподходящий момент. Колоссальный масштаб и универсалистская амбиция этого события фатально не соответствует сегодняшнему апатичному состоянию общества. Более того, стремление избавиться от этого неудобного призрака выглядит как единственная безусловная точка консенсуса. Тезис «примирения», ставший центральным для правительственной риторики в годовщину столетия, очень точно соответствует этому положению дел: речь идёт не о прекращении актуального конфликта, до сих пор раскалывающего общество, но о констатации его отсутствия. Примирение в этом случае отражает не желание «перевернуть страницу» истории, постоянно напоминающей о себе через политическую поляризацию (как это было в дискуссиях, развернувшихся вокруг 200-летия Французской революции), но скорее представляет формальную процедуру. Такая процедура призвана лишь утвердить настоящее положение дел как легитимное и единственно возможное. В рамках этого стратегического «альянса власти и забвения» революция отвергается содержательно как насильственный утопический эксперимент, но принимается как форма, как чистый «факт», и в этом виде встраивается в последовательность любых других фактов, составляющих историю государства [64].

В своём обзоре новых публикаций о Русской революции, Шейла Фитцпатрик с тревогой писала об изменении самого статуса этого события: если ещё несколько десятилетий назад оно прочно занимало место определяющего для мировой истории XX столетия, то сегодня само значение 1917 года стремительно маргинализируется. В исторической науке, как и в актуальной политике, Русская революция превращается в локальный курьёз, один из множества тупиков исторического процесса [65]. Фитцпатрик бьёт тревогу: в год своего столетия эта грандиозная глава истории, подобно редким видам фауны, оказывается перед угрозой исчезновения. Однако современное российское государство, вероятно, является последним, кому может быть адресовано это предостережение – так как вытеснение революционного опыта является основанием его собственной исторической легитимности. Наше «Вечное настоящее»