Илья Будрайстскис - Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России

Пассивность против действия, решение против принятия верности обстоятельствам, эстетика против политики – этими оппозициями определяется противостояние внутри консервативной традиции, проходящее через большую часть её истории.

Консерватизм решения против пассивного консерватизма

Итак, пассивный консерватизм представляет всякое реально существующее государство не результатом сознательного проекта, не произведением разума, но произведением искусства, в котором консерватор обнаруживает объект вдохновения. Скепсис в отношении просвещенческого Разума, таким образом, оборачивался подозрением в отношении любого политического действия. Для Карла Шмитта такая вторичность содержания государства «является следствием окказиональной позиции и глубоко обоснована в сути романтического, ядром которого является пассивность» [45]. Конечно, для романтического представления о единстве природы и искусства, данного и прекрасного, было «соблазнительно признать отличительным признаком всех контрреволюционных теорий общий отказ от сознательного “делания”», однако «традиционализм в своём последовательном отвержении каждого разума в отдельности не обязательно пассивен» [46]. Романтический субъект находит себя в «окказиональной позиции», так как ставит себя вне естественного развития событий и рассматривает «мир как повод и возможность своей романтической продуктивности» [47]. Подобный «политической романтизм» для Шмитта неизбежно приводил к закономерному отвержению самого ядра политики как иерархии морального и социального порядка. Более того, пассивный романтический консерватизм своим моральным релятивизмом и безостановочной эстетизацией лишь развивает логику Модерна, изгоняющего из мира политические и духовные смыслы – ведь «только в распавшемся на индивиды обществе эстетически творящий субъект мог поместить духовный центр в самого себя» [48].

На либеральную де-политизацию, кризис современности, превращающий политику в простое производное экономики или технологии, консерватизм должен ответить действием, восстанавливающим политику в своём праве. Такое волевое политичес кое «решение», с точки зрения Шмитта, связано с разрывом формы ради содержания. «Чрезвычайное положение», отменяющее законы, разоблачает иллюзию автономии права и понимания государства как простого «средства». Отвергая как либеральный утилитаризм в отношении государства, так и его пассивно- консервативную эстетизацию, Шмитт настаивает на действенной консервативной позиции, основания которой он находит в контрреволюционной мысли де Местра, Бональда и Доносо Кортеса [49].

Для Шмитта кризис современного мира, созданного Просвещением, преодолевается через реабилитацию политики как «вражды» – естественного состояния «вой ны всех против всех», в котором, в отличии от Гоббса, друг другу противостоят не индивиды, а группы, страны и народы. Лео Штраус, один из самых проницательных критиков Шмитта [50], противопоставлял этому виталистскому определению политики как своего рода «основного инстинкта», господство философии, способной вернуть миру утраченную добродетель. Наступательный консерватизм, в версии Штрауса и его учеников, также отказывался рассматривать либеральное государство как завершённую, саморегулируемую форму, чьи задачи ограничиваются обеспечением безопасности и «счастья» атомизированных индивидов. Американская либеральная демократия становится знаменем неоконсерватизма не в качестве рационального механизма, преимущества которого очевидны каждому, а как добродетель, укоренённая в традиции. Нео-консервативный поворот 1980-х годов, связанный с именами Р. Рейгана и М. Тэтчер, порывает не только с прежде консенсусной моделью «социального государства», но и с её пассивно- консервативным оправданием. Не примиряясь с данным, неоконсерватизм беспощадно констатирует его кризисное состояние и решительно стремится к его преодолению. Он превращается в новую страстную веру, отвергающую равновесие, «эквилибриум», как внутри страны, так и во внешней политике (которая должна определяться борьбой за ценности и смыслы, а не моральным релятивизмом realpolitik ) [51].

В отличии от созерцательного пассивного консерватизма, сражающийся «консерватизм решения» не только не скептичен в отношении радикальных доктрин и планов реформ, но и сам готов выступить как их главный носитель. В деполитизированную и самодовольную реальность устоявшейся социальной модели он привносит атмосферу несогласия и борьбы. Западный неоконсерватизм 1980-х годов выступил как мощная сила политической трансформации, построившая на руинах прежних электоральных разделений новую «авторитарно- популистскую» коалицию. Одержав победу, эта коалиция утвердила новое положение дел, по отношению к которому консерватизм уже не может выступать как радикальная сила.

Восставая против политики как формы, «консерватизм решения» сам стал формой для утверждения господства неолиберализма – то есть апологии индивидуализма и саморегулируемого рынка, прямо противоположной «понятию политического». Момент «решения» оказался востребован для торжества суверенитета экономики, а не для восстановления суверенитета политики. Однако это не значит, что консерватизм повсеместно снова принимает исключительно пассивные и созерцательные черты. Как и прежде, отсутствие общей доктрины делает консерватизм чрезвычайно подвижным, зависимым от национального контекста и ситуационной конъюнктуры. Усвоенная с 1980-х годов риторика «консерватизма решения» обнаруживает себя в различных актах внутренней и внешней политики, тогда как оптика «пассивного консерватизма» служит важным элементом де-политизации социальных вопросов, характерной для неолиберального общества [52].

Либерализм жизни против дискутирующего либерализма

Если принять отношения движения/пассивности за исходные состояния политического наследия XIX века, то пассивному консерватизму, принимающему данное положение вещей как внутренне целесообразный эстетический объект, соответствует пассивный (или «дискутирующий», по определению Доносо Кортеса) либерализм. Неуклонная экспансия рынка, технологическое развитие и повсеместное утверждение конституционно- демократических принципов рассматривалось классическим либерализмом как естественное проявление постоянно рационализируемой человеческой природы. Либерализм осознавал себя в качестве простого тождества здравому смыслу, заранее предрешённому ходу событий. Борьба, которую он вёл, была направлена не против равноценных идей, а против предрассудков или утопий – то есть девиаций сознания, не вполне принадлежащих к чувственно достоверной реальности. В этой борьбе противники либерализма всегда были обречены на поражение, а он сам – на неизбежный триумф.