Себастьян Хаффнер - Некто Гитлер: Политика преступления

Пример Фридриха II активно муссировался немецкой пропагандой в последний военный год, но то, что он играл хоть какую-то серьезную роль в гитлеровских мотивах, сомнительно [163]. Современная национальная война, в конце концов, нечто совсем другое, чем кабинетная война XVIII века [164], уж это-то Гитлер понимал. Ближе к истине другая версия: решающую роль среди мотивов Гитлера сыграл отрицательный пример ноября 1918 года. Вспомним: ноябрь 1918-го стал мигом политического пробуждения Гитлера; проигранная война стала самым сильным переживанием его молодости, а решение не допустить второй «ноябрь 1918-го» – первоначальным главным импульсом его политической деятельности. И вот теперь дело зашло так далеко, что в известном смысле Гитлер достиг своей первоначальной политической цели: второй «ноябрь 1918-го» стоял у ворот, и Гитлер был в состоянии не допустить этот «ноябрь». К этому он был готов.

Не стоит недооценивать вновь вспыхнувшую в Гитлере ненависть к «ноябрьским преступникам», которую до этого момента он с трудом, но преодолевал. В «Моей борьбе» Гитлер с мрачным удовольствием цитирует недостоверное высказывание некоего английского журналиста времен «ноября 1918-го»: «Каждый третий немец – предатель». Теперь он мог позволить себе повесить или гильотинировать любого немца, который осмелился бы предположить, что война проиграна, или повел бы себя так, что стало бы ясно: он надеется пережить войну. Гитлер всегда был человеконенавистником, ему всегда нравилось убивать. Гитлеровская сила ненависти, гитлеровская жажда смерти, которая годами обрушивалась на евреев, поляков и русских, обратилась теперь против немцев.

В конце лета и ранней осенью 1944 года Гитлер еще раз собрал всю свою энергию и волю в кулак, словно бы вспомнив свои лучшие времена. В конце августа у него едва ли был фронт на Западе, да и про Восточный фронт сам же Гитлер говорил: «Не фронт, а дыра». В конце октября оба фронта были восстановлены, союзное наступление остановилось, а в тылу Гитлер стал создавать фольксштурм [165]– все мужчины в возрасте от 16 до 60 лет были мобилизованы для ведения «народной войны». Боевую мораль Гитлер поддерживал распускаемыми пропагандистскими слухами о «чудо-оружии», которое есть у Германии в резерве [166]. На самом деле атомной бомбой (действительно, чудо-оружием 1945 года) владела тогда Америка, а не Германия. Довольно примечательная мысль: ведь если бы в 1944 году началась долгая, безжалостная и кровопролитная оборонительная война, о которой мечтал Гитлер и к которой готовил Германию, то первая атомная бомба взорвалась бы не в Японии, а в Германии.

Впрочем, Гитлер сам позаботился о том, чтобы этого не произошло, – когда вновь растратил те силы, которые собрал, можно сказать, наскреб, для обороны. В ноябре 1944 года он решился на новое наступление, на сей раз в западном направлении. 16 декабря 1944 года в Арденнах немецкие войска в последний раз перешли в наступление.

Нам придется вплотную заняться этим наступлением, уделить ему куда больше внимания, чем другим военным эпизодам Второй мировой. Потому что это наступление было больше чем эпизод. Из-за него Германия после войны оказалась разделена на оккупационные зоны, ставшие впоследствии враждебными друг другу немецкими государствами. Именно с этого наступления энергия Гитлера обратилась против его собственной страны.

Наступление в Арденнах больше, чем любая другая военная операция Германии во Второй мировой, была личным делом Гитлера. С военной точки зрения это была абсолютно безумная операция. При тогдашнем уровне развития военной техники наступавшие должны были ради успеха наступления иметь численное превосходство по меньшей мере три к одному. Соотношение сил на Западном фронте к декабрю 1944 года было в лучшем случае один к одному, и это при подавляющем превосходстве авиации союзников. Слабый кидался на сильного. Чтобы хоть на время обеспечить незначительное численное превосходство на участке прорыва фронта, Гитлер вынужден был предельно оголить восточную линию обороны, и он это сделал, несмотря на отчаянные предупреждения начальника генштаба Гудериана: русские готовятся к массированному наступлению. Гитлер играл ва-банк, причем вдвойне: если наступление на западе провалится – на что вполне можно было рассчитывать, учитывая соотношение сил, – то все соединения, необходимые для защиты западных областей Германии, будут распылены, и одновременно наступление на западе сделает абсолютно бесперспективным любую оборону против наступления русских на востоке, – а его ни в коем случае нельзя было сбрасывать со счетов.

Случилось и то и другое. Наступление в Арденнах провалилось, русские перешли в свое наступление [167]. В самом начале союзная авиация не могла подняться в воздух из-за тумана, что позволило немцам в течение нескольких дней достичь крупных успехов. Потом небо прояснилось, и в рождественские дни две немецкие танковые армии, поддерживающие атакующую пехоту, были разгромлены с воздуха, а в первые недели января 1945 года их остатки отошли на исходные позиции; 12 января 1945 года русские прорвали тончайшую линию обороны, оставшуюся от немецкого Восточного фронта и неудержимой лавиной докатились от Вислы до Одера. Все это можно было предвидеть, и Гудериан все это предсказывал Гитлеру с отчаянным упорством. Но Гитлер ничего и слышать не хотел. Наступление в Арденнах было его собственной идеей, предпоследней идеей (о последней мы еще поговорим), и он добивался ее воплощения со всем ожесточением, на какое был способен.

Почему? По сей день это остается загадкой. Гитлер вовсе не был полным неучем в военных делах, каким его любят изображать сейчас. Уровень его военных знаний не позволял ему иметь хоть какие-то иллюзии относительно исхода затеянной им военной операции. То, что он внушал эти иллюзии офицерам, которым предстояло участвовать в наступлении (Гитлер собрал их, чтобы зарядить мужеством), вовсе не значит, что сам он эти иллюзии разделял.

Скорее здесь можно предположить наличие внешнеполитических мотивов. Наступление на западе, даже если оно и было тщетным, даже если ради него Гитлер ослаблял свой Восточный фронт и тем самым открывал восток Германии для русского вторжения, могло стать сигналом для западных политиков: Гитлер теперь видит в них, а не в русских своих главных врагов и даже готов использовать на западе все имеющиеся у него резервы, пренебрегая грозящей Германии русской оккупацией. Можно сказать, тем самым Гитлер ставил Запад перед выбором между национал-социалистской и большевистской Германией, задавал Западу вопрос: «Кого вы хотите видеть на Рейне – Сталина или меня?» Пожалуй, Гитлер в 1944–1945 годах мог думать, что предпочтут все-таки его. В чем он, естественно, заблуждался – если он действительно так думал. В 1945 году Рузвельт был уверен, что сможет продуктивно сотрудничать со Сталиным. Черчилль не разделял этого убеждения, но, поставленный перед выбором, он, конечно, предпочел бы Сталина. Из-за массовых убийств Гитлер сделался абсолютно неприемлемым партнером для Запада. Но предположим, что Гитлер этого не видел, так же как и Гиммлер, в апреле 1945 года предложивший англичанам и американцам капитуляцию Германии на Западе и совместную борьбу с большевизмом на Востоке [168]. Даже если Гитлер именно так видел ситуацию, есть серьезные основания полагать, что, поставленный перед таким выбором, он предпочитал поражение на востоке, а не на западе, в отличие от своих соотечественников, которые испытывали ужас перед русским штурмом, а англо-американскую оккупацию воспринимали как спасение. Гитлеровское уважение к Сталину за время войны только выросло, и наоборот – чем дольше длилась война, тем большую ненависть у Гитлера вызывали Черчилль и Рузвельт. Поэтому можно представить себе двойной ход мысли Гитлера так: возможно, неожиданная демонстрация немецкой силы на западе с учетом грозящего катастрофического поражения Германии на востоке так напугает западных политиков, что они будут готовы пойти на компромисс; если нет, тоже неплохо: тогда будет поражение на востоке и западные державы увидят перед собой нового мощного врага. Уж очень сложный и какой-то извращенный ход мысли.