Себастьян Хаффнер - Некто Гитлер: Политика преступления

В самом деле, ведь замысел Гитлера, который воплощали в жизнь эти патрули и команды, был для немцев куда жесточе вражеских: вражеские армии, во всяком случае западные, не ставили перед собой задачу уничтожать «базу, которая необходима немецкому народу для примитивного выживания». Результатом этого было то, что вражеская оккупация, шедшая теперь огромными темпами, по большей части приветствовалась на западе Германии как спасение. Американцы, англичане и французы, ожидавшие увидеть фанатичный народ национал-социалистов, вместо этого сталкивались с лишившимся всяких иллюзий населением, которое не желало иметь с Гитлером ничего общего. Они тогда нередко думали, что имеют дело с сервильным притворством, но такое случалось редко. Люди и впрямь чувствовали себя преданными своим вождем. «Перевоспитание» немцев, которые намеревались провести союзники, было проведено самим Гитлером в течение последних недель войны и весьма жестоким способом. С немцами в течение этих недель обошлись как с женщиной, чей любовник внезапно оказался убийцей и ей пришлось звать на помощь соседей, чтобы те спасли ее от того, кого она сама впустила в дом.

Еще раз проясним ситуацию: отдавая приказы 18 и 19 марта, Гитлер вовсе не имел в виду героическую решающую битву. Марш смерти сотен тысяч немцев вглубь страны и одновременное уничтожения там всего, что могло бы поддержать их примитивное существование, никак не могли послужить героической решающей битве. Напротив, целью этой последней акции массового истребления, теперь направленной против самих немцев, было их наказание за то, что они недостаточно охотно шли в бой, за то, что они посмели уклониться от той роли, что уготовил им Гитлер. В глазах Гитлера это было преступлением, которое карается смертью, и было для него таковым всегда. Народ, который не принял отведенной ему роли, должен умереть – так Гитлер думал всегда. Его смертоносный разворот против немцев в конце войны – примечательная параллель к его смертоносному развороту против поляков в ее начале.

Ведь поляки первоначально вовсе не были предназначены Гитлером для массового уничтожения, как евреи и русские. Роль, которую он для них придумал, была чем-то похожа на роль румын: подчиненные союзники и прислужники в давно запланированной Гитлером завоевательной войне против России. Отказ поляков от этой роли был истинной причиной войны Гитлера против Польши – не Данциг, в котором уже много лет с полного на то согласия поляков правил национал-социалистский сенат, выполнявший любое желание Гитлера; Данциг для Гитлера в этой войне был не более чем поводом [169]. Но самое интересное заключается в том, что Гитлер, выиграв войну с Польшей, никак не использовал эту победу для осуществления первоначальной цели, а именно даже не попытался склонить побежденную Польшу к союзу с Германией, что было бы вполне политически последовательно и в сложившихся обстоятельствах отнюдь не представлялось невозможным. Напротив, он сделал Польшу полигоном бессмысленной, бешеной пятилетней вакханалии мести и убийств, на котором впервые дал волю своей жажде уничтожения, впервые отключив политический разум. В Гитлере всегда жил рядом с высокоодаренным политиком, которым он, несомненно, был, маньяк, серийный убийца. Поначалу его инстинкт убийцы выбрал себе в качестве жертв евреев и русских. И если что-то шло вразрез с его волей и его представлениями о мире, этот инстинкт брал верх над политическим расчетом. Так было в начале войны в Польше, так стало в конце войны в Германии.

Конечно, немцам Гитлер уготовил куда более почетную роль, чем полякам: сначала – народ-господин, завоевавший весь мир, потом – по меньшей мере народ-герой, противостоящий всему миру. Но и немцы под конец отказались играть в его спектакле – не важно, из слабости или из преступного неповиновения. Значит, они должны были пасть согласно гитлеровскому смертному приговору: они должны были (процитируем Гитлера еще раз) «исчезнуть, быть уничтожены».

Отношение Гитлера к Германии с самого начала таило в себе некую странность. Некоторые английские историки во время войны пытались доказать, что Гитлер, так сказать, закономерный продукт всей немецкой истории; что от Лютера через Фридриха Великого и Бисмарка идет прямая линия к Гитлеру [170]. Всё наоборот. Гитлер глубоко чужд любой немецкой традиции, и более всего он чужд лютеранско-прусской традиции, не исключая ни Фридриха, ни Бисмарка, традиции трезво-самоотверженного служения государственному благу. Но трезво-самоотверженное служение государственному благу – это как раз последнее, в чем можно заподозрить Гитлера, даже успешного Гитлера предвоенного периода. Немецкая государственность – не только в ее правовом, но и в организационном аспекте – была с самого начала пожертвована Гитлером во имя тотальной мобилизации народа и (не будем об этом забывать) во имя собственной незаменимости и несменяемости; об этом мы уже писали в предыдущих главах. Трезвость он планомерно изгонял одурманиванием масс; можно сказать, что шесть лет он накачивал немцев наркотиками, да и сам был для них наркотиком, которого лишил их во время войны. А что до самоотверженности, то Гитлер как раз крайний и самый яркий пример политика, ставящего свое личное сознание избранности выше всего и мерящего свою политику масштабами своей собственной биографии; впрочем, не будем повторять то, о чем было сказано более подробно. Обратившись к его политическому мировоззрению, нельзя не заметить, что он вообще в своем политическом мышлении не принимал в расчет государство, он оперировал только понятиями нации и расы; это объясняет грубость его политических действий и одновременно неспособность превратить свои военные победы в политические успехи: политическая цивилизация Европы – и Германии, само собой, тоже – с конца эпохи Великого переселения народов зиждилась на том, что войны ведутся между государственными образованиями, оставляя в стороне как народы, так и расы.

Гитлер не был государственным деятелем, и уже хотя бы поэтому он стоит особняком в немецкой истории. Но его невозможно назвать и таким народным вождем, каким был, например, Лютер, имеющий с Гитлером только то общее, что оба были уникальны, оба явились без предшественников и не оставили после себя наследников. Но если Лютер во многих своих чертах прямо-таки персонифицировал немецкий национальный характер, то личность Гитлера так же не вписывается в немецкий национальный характер, как его Дворец партийных съездов [171]не вписывается в архитектуру Нюрнберга. У немцев даже в период их неистовой веры в фюрера было некое понимание чуждости Гитлера немецкой традиции. К восхищению Гитлером у них всегда примешивалось нечто вроде удивления, удивления тем, что им было подарено нечто столь неожиданное, столь чужеродное, как Гитлер. Гитлер был для них чудом – «посланцем небес», что, прозаически говоря, может означать только одно: некто совершенно необъяснимым образом явившийся извне, свалившийся как снег на голову. «Извне» здесь не только «из Австрии». Гитлер явился к немцам из куда более дальнего далека; сперва, ненадолго, с небес; потом – не приведи впредь, Господи, – из глубочайших пропастей ада.