Эмиль Фаге - Культ некомпетентности

В республиканском Риме строй был аристократическим с некоторыми элементами демократии, но даже эти элементы, вплоть до гражданских войн, носили аристократический отпечаток В то же время аристократия, всегда доступная влиянию плебеев, как нельзя более тяготела к народу.

Появление клиентелы, к какой бы деградации этот процесс ни приводил, — явление своего рода уникальное, показывающее, что оба класса чувствовали: для нормального функционирования общества и государства им надо опираться друг на друга, друг в друге укореняться.

Итак, здоровая нация — такая нация, в которой плебс аристократичен, а аристократия народолюбива. Рим достиг больших успехов, потому что в течение пятисот лет являл собою здоровый социальный организм.

Народ аристократичен, аристократия народолюбива — долгое время я думал, что эту формулу придумал я. Недавно я обнаружил, надо сказать без особого удивления, что она восходит к Аристотелю: «В некоторых городах олигархи дают зарок „Клянусь всегда оставаться врагом народа и рекомендовать лишь то, что способно нанести ему вред“. Между тем следует хотя бы на словах проповедовать прямо противоположное... При олигархическом и демократическом режимах допускают схожую политическую ошибку. Там, где законы диктует большинство, её постоянно совершают демагоги. Борясь с богатыми, они всегда разделяют государство на две противоположные партии. При демократическом строе, наоборот, власть должна делать вид, что выступает за богатых, при олигархическом — олигархи должны притворяться, будто действуют на благо народа ».

Совет в стиле Макиавелли. Аристотель, по-видимому, убежден, что демократы способны лишь делать вид, что защищают богатых, а олигархи — лишь притворяться, будто действуют на благо народа. Тем не менее он понимает: именно так нужно поступать, чтобы сохранить мир и согласие в государстве.

Однако этого мало. Аристократы должны не только делать вид, но и на самом деле любить народ. Это в интересах самой аристократии, ведь ей нужна опора. Демократы должны не только казаться, но и быть настоящими аристократами. Это в интересах самой демократии, которая нуждается в вожатом.

Взаимные услуги, верность друг другу, совместные действия столь же необходимы и в современных государствах. Это и есть социальная синергия. Синергия в обществе должна быть так же сильна, как в семье. Разлад в семье обрекает её на гибель, разделенное царство рушится.

Монархический строй не касался напрямую темы моей работы, и я мало говорил о нем. Монархии были сильны, когда монархические чувства аристократии и народа приводили к той же синергии в обществе. Когда двое верны чему-то третьему, они верны друг другу благодаря общности двух воль: Eadem velle, eadem nolle amicitia est [16] Желать одно и то же, не желая этого, это и есть дружба (лат.). Несколько видоизмененная цитата из Саллюстия (прим. ред). .

Это верно не только для монархии, это верно для отечества вообще. В интересах отечества можно и нужно достичь синергии, общности и единства различных воль. Надо, чтобы малые мира сего любили отечество в лице людей великих, а те в свою очередь любили его в малых сих. Тогда те и другие возжелают и возненавидят одно и то же. Amicitia sit! [17] И будет дружба (лат).

Имя Эмиля Фаге мало что говорит современному читателю: русскому, но и французскому. Причины лежат как на ладони. О причинах как раз и написано в книге с таким попадающим названием: «Культ некомпетентности». Но если у автора Фаге сегодня нет или почти нет читателей, то только потому, что писал он очевидным образом не для сегодняшних читателей. Было бы наивным, пишучи книгу «Культ некомпетентности», рассчитывать на то, что её будут читать служители этого культа. Некомпетентность на то и некомпетентность, что, даже культивируя себя, даже не признавая ничего, кроме себя, она не знает о себе ровным счетом ничего. Ситуация, очень схожая со случаем Шпенглера. Если Шпенглера сегодня не читают на Западе, да и просто не знают, то оттого лишь, что всё идет как раз « по Шпенглеру »: в подтверждение правильности его прогнозов. О каком же еще закате Европы пришлось бы говорить, будь европейцы вообще в состоянии еще читать Шпенглера! Он предсказал им участь феллашества, а феллахи, как известно, не читают книг, по крайней мере таких, из которых они узнали бы, что они феллахи. Это правило вполне значимо и для Фаге. До феллашества здесь, правда, дело не дошло, но прицел взят в том же направлении. То, что книга «Культ некомпетентности» по выходе в свет (1910) имела большой успех, объясняется, скорее, заторможенностью читательских реакций, чем их адекватностью. Последующие десятилетия поставили всё на место; число читающих книгу неукоснительно прогрессировало к нулю, самим этим убыванием подтвервдая её правоту и злободневность.

Эмиль Фаге (он родился в 1847 году и умер в 1916-м) — историк и критик литературы, учившийся истории у Тэна, критике, скорее всего, у Сент-Бёва, но нисколько не стушевавшийся перед учителями, а выросший до их уровня. Говоря о литературе, историком и критиком которой был Фаге, надо иметь в виду литературу не как жанр, а как художество, художество же искать не там, где ему положено быть, а там, где оно есть : тривиальность, каждый раз ошеломляющая неожиданностями конкретных примеров. Многие ли адепты изящной словесности выдержали бы сравнение с натуралистом Бюффоном, который живописует животных вдохновеннее, чем иной поэт свои любовные томления (чего стоит одна глава «Осел» в его «Естественной истории»)! Или с аббатом Галиани («советник коммерции в стране, где нет коммерции» — так отрекомендовался он однажды), оставившим литературный шедевр в сочинении под названием «Диалоги о торговле зерном»! Шпенглер, неосторожный как всегда, и в этом случае попал не в бровь, а в оба глаза, написав следующее: «Я нахожу хороший немецкий часто в передовицах, у Бисмарка, в деловых отчетах наших больших промышленных предприятий, но никогда в романах». Конечно, академик Фаге не сказал бы такого , но ведь услышал же и он поэта XVII века не в Расине, а в Паскале, меньше всего склонном, да и способном писать стихи («Паскаль... величайший, быть может, поэт XVII века»); это слух сведущего человека, которому нет дела до этикеток и который пользуется словами, чтобы называть вещи, а не забалтывать их. Черта скорее немецкая, чем французская, или если и французская, то не из эпохи салонов, которые (заметил однажды Фаге) начали «вынуждать писателей к глупостям», а из более ранней, умственно и нравственно сильной, эпохи, той самой, где французский дух, в отсутствие германского, временно представительствовал за последнего. Величайший поэт века, не желающий и наверняка не умеющий писать стихи, — это то же, что (у Новалиса) математик высшего ранга, не умеющий считать. Фаге писал историю литературы, меньше всего косясь на табель о рангах или какую-то дистрофическую объективность. С другой стороны, он донельзя далек и от всякого рода «закрытых чтений», конструкций, реконструкций, деконструкций и как бы эта бижутерия ни называлась. Он пишет о литературе как свидетель, а не критик; или если и как критик, то не в шаблоне реванша за неудавшееся писательство, а на равных. Его критика — роман, а не профессорские унылости. Но даже профессорские унылости не внушили бы ему такого отвращения, как его сверхмодные нынешние соотечественники, плейбои от модерна и постмодерна, теории которых сидят на их словах не хуже, чем их костюмы на них самих. Фаге пишет о литературе, совсем как Ницше о музыке: страдая от её судьбы, как от открытой раны. Он пишет пристрастно, мстительно, как бы сводя счеты, и кучность его попаданий такова, что едва успеваешь наслаждаться их меткостью.