Дэниел Эллсберг - Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны

Допустим теперь, что одно или несколько государств решили исследовать возможность изготовления урановой бомбы и добились успеха. К каким последствиям для человечества это приведет? Как такое оружие будут использовать люди и государства в их нынешнем состоянии? Будет ли это безразлично, плохо или хорошо для нашей планеты? Как будет использоваться новая сила – в интересах мира или разрушения? Вот на такую тему нам было предложено написать короткое эссе за неделю.

Я помню заключение, к которому пришел в своей работе после раздумий в течение нескольких дней. Если мне не изменяет память, то все в нашем классе сделали по большому счету одинаковый вывод. Он довольно очевиден: появление подобной бомбы плохо для человечества. Люди не могут совладать с такой разрушительной силой. Ее нельзя надежно контролировать. Силой будут «злоупотреблять», т. е. пользоваться ею рискованно с ужасными последствиями.

Такая бомба просто чересчур мощная. Нынешние бомбы, каждая из которых может снести квартал, и без того ужасны. Их называют «сверхмощными» – 10–20 т взрывчатки. Человечеству ни к чему перспектива появления бомбы в тысячи раз мощнее, которая способна уничтожить целый город. Цивилизация, а может, даже и наш биологический вид окажется на грани исчезновения.

На этот вывод практически не влияло, у кого бомба, сколько их у него и кто первым получил ее. Это событие было плохим по своей сути, даже если первым обладателем становилось демократическое государство. После обсуждения наших работ в классе это событие вылетело у меня из головы, и я вспомнил о нем лишь через много месяцев. Я хорошо помню момент, когда это произошло.

Это был жаркий августовский день в Детройте. Я стоял на перекрестке в центре города и смотрел на первую страницу газеты Detroit News в киоске. У меня за спиной громыхал трамвай, когда я читал заголовок: американская бомба уничтожила японский город. В голове пронеслась мысль: «Я знаю, что это за бомба». Это была та самая урановая бомба, которую мы обсуждали в школе прошлой осенью.

Я подумал: « Мы сделали ее первыми. И мы сбросили ее. На город ».

Меня охватил ужас, ощущение того, что произошло что-то очень опасное для человечества. Это было новое для меня, как для 14-летнего американца, чувство, что моя страна, возможно, сделала ужасную ошибку. Я очень обрадовался, когда вскоре война закончилась, но не перестал считать правильной ту первую свою реакцию 6 августа.

Я чувствовал себя очень неловко в последующие дни, когда слышал триумфальные нотки в голосе Гарри Трумэна – ровном, со среднезападным акцентом, как всегда, но необычно торжествующем, – рассказывающего о нашем успехе в гонке по созданию бомбы и о ее ошеломляющем действии на Японию. Это свидетельствовало, с моей точки зрения, о том, что наши лидеры не видят полной картины, не осознают значимости созданного ими прецедента и его пагубных последствий для будущего.

Скажете, что это совершенно невероятные мысли для 14-летнего американского мальчишки через неделю после окончания войны? Возможно, если бы не то задание г-на Паттерсона по социологии прошлой осенью. Думаю, все ученики нашего класса сразу поняли, о чем идет речь, когда увидели августовские заголовки газет.

От других соотечественников нас отличала еще одна особенность. Пожалуй, ни у кого за пределами нашего класса и Манхэттенского проекта не было возможности думать о бомбе – как думали мы за девять месяцев до ее использования – без сильной позитивной ассоциации, сопровождавшей первые сообщения в августе 1945 г. Нам говорили, что это «наше» оружие, инструмент американской демократии, созданный прежде нацистов, оружие победы, совершенно необходимое нам – так это преподносилось и почти безоговорочно принималось – для завершения войны без чреватого потерями вторжения в Японию.

Даже если предпосылки последнего оправдания {31}и были реальными (а по мнению многих ученых, которых я уважаю, это не так), то последствия подобных представлений в нашем обществе просто фатальны. Обоснованно или нет, мы – единственная страна в мире, которая считает, что она победила в войне в результате бомбардировки – точнее говоря, сбрасывая на города зажигательные и атомные бомбы, – и верит в то, что ее действия полностью оправданны. Это очень опасный образ мышления.

Даже если бы кто и задумался над этим до того, как президент триумфально констатировал свершившееся, у него вряд ли возникло бы то чувство тревоги, которое охватило всех нас на занятии у г-на Паттерсона. У 13-летних девятиклассников оно возникло точно так же, как и у некоторых занятых в Манхэттенском проекте ученых, у которых также была возможность сформировать мнение до использования бомбы.

Одним из первых такое мнение выразил Лео Сцилард, который предложил (и запатентовал) идею цепной реакции ядер тяжелого элемента вроде урана. В 1933 г. он находился в Лондоне как эмигрант, уехавший из Берлина через несколько дней после поджога Рейхстага в предвидении установления нацистской диктатуры и войны в Европе.

Сцилард первым увидел 3 марта 1939 г. вспышки на экране осциллографа, подтвердившие его предположение «об испускании нейтронов в процессе деления ядер урана и о том, что мы стоим на пороге крупномасштабного высвобождения атомной энергии». Он так написал о своей реакции: «Мы наблюдали их [вспышки] некоторое время, потом выключили все и ушли домой. В тот вечер у меня почти не осталось сомнений в том, что мир катится в пропасть» {32}.

Тем не менее в том же году, предчувствуя неминуемое начало войны и опасаясь, что нацисты первыми реализуют потенциал ядерной энергии в виде бомбы, Сцилард убедил Альберта Эйнштейна послать письмо президенту Франклину Рузвельту, в результате которого и появился Манхэттенский проект. Письмо было датировано 2 августа 1939 г., а 1 сентября Гитлер вторгся в Польшу.

Почти три с половиной года спустя Сцилард и Энрико Ферми построили первый работающий ядерный реактор, который требовался для наработки плутония для бомбы. (Немцам так и не удалось создать работоспособный реактор.) Как Сцилард рассказывает в своих мемуарах, 2 декабря 1942 г. в Чикагском университете удалось инициировать и небольшое время контролировать цепную реакцию. Кто-то принес редкую в военное время бутылку кьянти и присутствовавшие стали поздравлять Ферми. Сцилард пишет: «Там собралась толпа, а мы с Ферми стояли в стороне. Я пожал Ферми руку и сказал, что, на мой взгляд, это событие должно войти в историю как черный день человечества» {33}.

Так или иначе, несмотря на эту крайне негативную оценку и полностью оправданные дурные предчувствия, Сцилард сыграл критическую роль в представлении этой убийственной силы миру. Как он мог? Просто он верил (задолго до других) в то, что соревнуется с Гитлером за обладание этой силой. В конце концов именно немецкие физики первыми осуществили деление ядер тяжелого элемента. Вряд ли можно было сомневаться в том, что у Германии есть шансы обогнать соперников в гонке за овладение этой невероятной энергией и реализовать притязания Гитлера на мировое господство. Опасение, что Германия получит монополию, пусть даже временную, на атомную бомбу, подхлестывало участвовавших в Манхэттенском проекте ученых, особенно евреев, эмигрировавших из Европы вроде Сциларда (Ферми покинул Италию в 1938 г. из-за того, что его жена была еврейкой), до самой капитуляции Германии.