Вадим Кожинов - Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России

И не кто иной, как сам Чаадаев дал в своем первом «Философическом письме» ярчайший образец такого «беспощадного самосуда». При этом, кстати сказать, Чаадаев признавал, что было преувеличение в этом обвинительном акте, предъявленном им великому народу, — признавал, но отнюдь не раскаивался в совершенном и тут же указывал на тот факт, что почти одновременно с обнародованием его «Философического письма» был вслед за Александринским поставлен на сцене Малого театра гоголевский «Ревизор»: «Вспомним, что вскоре после злополучной статьи (на самом деле спектакль был поставлен ранее появления чаадаевской статьи. — В. К. ) на нашей сцене была разыграна новая пьеса. И вот никогда ни один народ не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в грязи, никогда не бросали в лицо публики столько грубой брани, и, однако, никогда не достигалось более полного успеха».

Важно подчеркнуть при этом, что широко распространенная точка зрения, согласно которой пафос самоосуждения складывается в русской литературе лишь в 1820—1830-х годах, неверна. М. М. Бахтин раскрыл беспримерное своеобразие «Слова о полку Игореве» в ряду других эпосов: в центре «Слова» — не победный подвиг и даже не героическая гибель, но трагическое посрамление героя.

Михаил Пришвин в 1943 году писал о неотразимом чувстве «стыда» за свое чересчур русское: «Я, чистокровный елецкий потомок своего великорусского племени, при встрече с любой народностью — англичанином, французом, татарином, немцем, мордвином, лопарем — всегда чувствовал в чем-то их превосходство. Рассуждая, конечно, я понимал, что и в моем народе есть какое-то свое превосходство, но при встрече всегда терял это теоретическое признаваемое превосходство, пленяясь достоинствами других».

Совсем иную картину мы видим, когда начинаем всматриваться в культуру Западной Европы. В основании западной культуры лежит совершенно противоположный принцип: осознание себя свободно творящим началом, по отношению к которому все остальные народы и культуры — только объекты приложения сил, не имеющие никакого самостоятельного всемирно-исторического значения.

Корни такого подхода к внешнему миру, и природному, и человеческому, лежат, несомненно, в иудо-христианской телеологии, согласно которой, как известно, бог создал все для блага человека и ни одна вещь, ни одна тварь не имеет иного предназначения, помимо служения человеку и его целям. Это значит, что, будучи раз рожден, Запад как бы был призван только развертывать из себя свои возможности. Между тем русское развитие осуществляет себя как ряд новых и новых рождений — точнее, духовных «воскресений» после самоотрицания. Именно поэтому, вероятно, одно из характерных отличий западной и русской религиозных традиций состоит в том, что в Европе, безусловно, главный, всеопределяющий христианский праздник — Рождество, а на Руси — Воскресение (Пасха).

Примеры безоглядного и безоговорочного самоотрицания русского человека дает нам не только наше прошлое, но и настоящее. Самый яркий — покаяние, которое совершил наш народ открыто перед всем миром за преступления против человека и человечества, содеянные в годы правления Сталина.

После кровавой Великой французской революции, а также после 20 лет освободительных и завоевательных войн, прокатившихся по Европе и унесших жизни многих миллионов человек (из них еще 2 миллиона французов), Франция принесла покаяние, но лишь тогда, когда был разгромлен Наполеон и страна была поставлена на колени. Собственно говоря, никакого покаяния и не было, просто вернулись эмигранты и начали открыто говорить о преступлениях революции. А эти преступления были не менее ужасны, чем те, что вершились во время Гражданской войны в нашей стране. Они отличались более открытой и откровенной жестокостью. Тогдашние казни проводились публично, были гильотинировано 17 тысяч человек. Среди гильотинированных были и мальчики 13–14 лет, «которым, вследствие малорослости, нож гильотины приходился не на горло, а должен был размозжить череп» [1] Ревуненков В.Г. Очерки по истории Великой французской революции. — Л., 1989. .

При этом надо подчеркнуть: победившая революция применяла насилие в основном не против богатых, а именно против народа, так как число казненных за годы революции из крестьян, рабочих, ремесленников составило 85 процентов от общего числа.

Германия принесла покаяние также лишь после того, как нацистский режим был окончательно сокрушен.

Россию никто не заставлял приносить покаяние. Однако оно было совершено, совершено без всякого насилия, совершено после безоговорочной победы во Второй мировой войне. Один этот факт так много говорит о духе народа, что к нему трудно что-либо добавить. Россия, в которую верили Тютчев и Достоевский, она никуда не делась. Об этом свидетельствует даже и то, что покаяние, как это нам и свойственно, превзошло все мыслимые пределы, ибо мы виним себя теперь и в том, чего не совершали, в чем нет никакой нашей вины.

Корр.Однако должны же быть исключительные причины столь необычного и для отдельного человека, и тем более для целого народа поведения?

В. Кожинов. Каковы причины? Они связаны с идеалами, на которых взрастала русская культура. Эти идеалы, как писал Скатов, были «запредельны, располагались за… всеми возможными видимыми горизонтами, за, так сказать, обозримой историей». Главным и определяющим среди них является стремление к «всечеловеческому единению». Оно естественным образом связано со «всемирной отзывчивостью» и «беспощадным самосудом» русского человека.

Эта мысль с наибольшей полнотой была выражена Достоевским в «Речи о Пушкине» 1880 года: «Я… и не пытаюсь равнять русский народ с народами западными в сферах их экономической славы или научной. Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себя идею всечеловеческого единения». И там же: «…стать… настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите…».

Достоевский заметил — «высказывалась уже эта мысль не раз, и ничуть не новое говорю». И нетрудно убедиться, что эта мысль, с 1880 года неразрывно связанная с именем Достоевского, вызревала в новой русской литературе по меньшей мере с 1820-х годов. В тех или иных выражениях она присутствует в сочинениях глубоко различных писателей и мыслителей. Речь Достоевского была как бы окончательной кристаллизацией русского литературного и национального самосознания в целом. В значительной степени потому главная мысль Достоевского и была тогда столь естественно принята.