Сергей Кара-Мурза - Новое средневековье XXI века, или Погружение в невежество

— Мы считали себя обреченными на смерть, — сказал командир поезда Морозов.

Собравшись у тов. Морозова, мы подробно ознакомились с положением отряда тов. Колесова. Его артиллерия не имеет снарядов, патроны на исходе. Отряду не хватает продуктов, потому что вместе с ним движется несколько тысяч беженцев, спешно эвакуировавшихся. Беженцы чрезвычайно задерживают продвижение отряда. Увлеченные распросами, мы не замечали, как проходило время.

Громовое «ура» потрясло воздух и заставило нас выскочить из вагона. Вдоль железной дороги приближалась масса вооруженных людей. Это подходили головные отряды тов. Колесова…

Тов. Колесов совсем болен. Он не стал даже отвечать на вопросы и сказал:

— Ребята, со мной не разговаривайте, дайте мне уснуть…

Свалился и уснул.

Часа в три ночи дозорные привели в штаб шестерых бухарцев — делегацию от эмира. Наши предположения оправдались. Встревоженный взятием Кермине, пленением своего дяди, а также соединением наших отрядов, представлявших сейчас внушительную силу, эмир постарался предупредить события и послал делегацию для переговоров о мире.

Глава делегации, седобородый сановник, торжественно заявил:

— Эмир, да хранит его Аллах, очень просит освободить его дядю — бека Кермине. Эмир пойдет на все уступки, если вы это сделаете.

На экстренном заседании нашего штаба были выработаны основные требования, обеспечивающие мирную жизнь и работу советского Туркестана и жителей Бухары. Наши условия в основном сводились к четырем требованиям:

1. Немедленное разоружение и роспуск армии, сформированной эмиром.

2. Возмещение убытков, понесенных железной дорогой, и восстановление разрушенных участков.

3. Соблюдение эмиром полнейшего нейтралитета во внешней политике по отношению к советской власти и обеспечение мирной жизни советских граждан в Бухаре.

И последнее условие — удаление из пределов Бухары всех белогвардейцев…

Пленный бек, приглашенный на заседание, полностью согласился с текстом договора. В тот же день штаб отправил меня в Ташкент для утверждения договора правительством советского Туркестана.

Договор был утвержден без всяких изменений.

Многотысячная толпа встретила меня в Кермине. Высоко подняв над головой лист мирного договора, я во всю силу легких крикнул:

— Мир!..

Могучее «ура» громом раскатилось по степи.

Гудович А . На помощь // Война в песках [717].

В деревне я строил дом (1993 г.), мой сосед поставил на меже вагончик, в нем завелись люди — бригада строителей. Все они съехались издалека, по зову своего атамана Саши (таджик) — из-под Винницы, из Мордовии и Таджикистана. Меня звали «дядя Сережа», а Коля-таджик звал меня «дядя». Приехал он из-под Курган-Тюбе, из самого пекла, с выбитым глазом и поврежденным лицом. Трясся от холода, и я дал ему шинель и мою телогрейку. А ведь он в своем городе принадлежал к элите — «скорой помощи». Теперь он превратился в какое-то двойное существо. Однажды он собрался в город — звонить домой. Надел костюм, галстук. Вышел из вагончика другой человек, его было не узнать — интеллигентный, элегантный, уверенный в себе.

В Коле жила глубокая, животная тоска по советскому строю. Я встречал ее и в других таджиках из «горячих» мест. Стоило ему выпить, он встревал в любой разговор и без всякой с ним связи сообщал:

— А у нас старики говорят, что через семь лет Советский Союз восстановится.

Его сознание сузилось на одной мысли — прокормить пятерых детей, которых он оставил дома. На «скорой помощи» он получал зарплату 16 нынешних рублей — на пять буханок хлеба в месяц. Вот и пришлось ему найти и попроситься в бригаду. Но это было не фундаментальное решение вопроса. Когда стало подмораживать, Коля совсем загрустил и пришел ко мне.

— Как жить, дядя? — слезы ручьем из пустой глазницы.

— О чем же вы думали, когда русских гнали и советскую власть свергали?

— Да разве это мы? Это же все из Москвы шло.

— Теперь терпеть надо, быстро не выправить…

Сорвались у меня с языка злые слова. Но ведь мы сами уничтожили благополучие и справедливость нашей жизни. Конечно, жалко наших людей, по мере сил надо поделиться телогрейкой и капустой. Но обманывать не хочется…

По данным социологов, в 1992 г. «подавляющая часть опрошенных рабочих, колхозников, сельской и технической интеллигенции не разделяла идей суверенизации страны, 77 % опрошенных выразили сожаление о распаде СССР, даже высказались против независимости Таджикистана… Иные настроения овладели политической и хозяйственной элитой, она решительно высказалась за независимость Таджикистана» [704].

В моем детстве, два последние года войны, я жил у деда в деревне. Он был казак из Семиречья из станицы Лепсинской. Казаком он был бедным, работал много — семеро детей. Изба полна детей, тут же и теленок. Под старость перебрался ближе к Москве. Он рассказывал мне о своей жизни, образе жизни и хозяйства, с которым постоянно соотносили себя казаки.

Когда в 1867 году было учреждено Семиреченское казачье войско и туда переселили с Алтая часть сибирских (бийских) казаков, эта небольшая общность русских казаков переживала быстрый процесс этногенеза — в новой природной и этнической среде. Прошло всего 30 лет, и семиреченские казаки приобрели новые специфические культурные черты, приспособленные к активной и полноценной жизни в новой среде. Например, он постоянно поминал киргизов. Как зима, приезжают знакомые киргизы: «Василий, возьми мальчишку в работники на зиму, а то помрет». Значит, прокорми всю зиму. Так что, кроме своих семерых, два-три киргизенка. Да еще жеребенок бегает за ними, как собака, прыгает на кровать, пытается залезть на печку. Приходили и китайцы.

Но после 1920-х и 1930-х гг. во многих местах раскулачивание вели сами кулаки, занявшие важные позиции в местной власти. Коллективизация означала временное создание на селе обстановки революционного хаоса. В эти моменты возникала «молекулярная» гражданская война — сведение всяческих личных, экономических и политических счетов. Такой обстановкой наиболее эффективно пользуется самая сильная и организованная часть. В момент коллективизации возникали рецидивы тлевших угольков гражданской войны. Это было похоже на «перестройку» в некоторых местах. Были вспышки и разрывы разных типов — в условиях кризисов и в состоянии культурной травмы.

Во время войны я, в три года, увидел распад людей, и эти картины меня потрясли. Можно сказать, что тогда я не умел обходить разрывы. Эти образы выплывают из памяти, как из тумана. Помню, мы ехали из Москвы в Казахстан в эвакуацию. В нашей теплушке ехал мужчина (видимо, была бронь). Он на остановках покупал бутылку молока, потом вынимал кружку, садился в вагоне и пил маленькими глотками. Дети подходили к нему и плакали, среди них моя сестра. Матери уговаривали их не плакать, и они плакали тихо, почти неслышно, стеснялись. Это потом мне рассказала мать, — я не плакал, а лицо было красное.