Мартин Ли - Фашизм: реинкарнация. От генералов Гитлера до современных неонацистов и правых экстремистов

Корни национал–большевизма в СССР восходят к беспокойному периоду, последовавшему за Октябрьской революцией. Чтобы стабилизировать режим и одержать победу в гражданской войне против белых, Владимир Ленин и его соратники осознали, что им следует сделать определённую уступку этническим чувствам русских. Выразив «1917» в национальных понятиях и ассоциируя себя с интересами России, они надеялись до некоторой степени развеять недовольство быстро рушившейся цариской империей [707].

Многие белые перешли на сторону красных, когда увидели, что режим большевиков — это наиболее обоснованная надежда на восстановление России в качестве великой державы. Именно поэтому в Красную армию пришли многие офицеры и генералы царского верховного командования. Они составили примерно половину 130-тысячного офицерского корпуса новой армии. Большевики также привлекли на свою сторону ряд сторонников «Чёрной сотни» (русские банды, вошедшие в историю еврейскими погромами начала ХХ века) [708]. Непрерывный поток перебежчиков из лагеря ультраправых способствовал развитию в России национал–большевизма и создал основы для будущего союза «красно–коричневых» [709].

После создания в 1922 году Советского Союза официальная идеология СССР превратилась в своего рода национал–большевизм. Это произошло после того, как Сталин выдвинул лозунг о «построении социализма в отдельно взятой стране». Знаменитое изречение Сталина имело под собой геополитические соображения: коммунистическая Россия хотела заверить капиталистическую Германию в том, что дух Рапалло одержит верх над идеей экспорта мировой революции. Когда Гитлер обманул своего советского партнёра, напав на СССР, Сталин поднял народ на борьбу под лозунгом «Великой Отечественной войны». Конечно, Сталин продолжал причислять интернационализм к основополагающим принципам коммунизма, однако грузинские корни позволяли ему скрывать свой ярко выраженный русский шовинизм [710]. В годы «холодной войны» советское руководство пыталось мотивировать массы ссылками на русскую гордость. В то же самое время они продолжали твердить традиционные заклинания марксизма–ленинизма. Результатом стал непростой синтез коммунизма и русского национализма, которые, с одной стороны, противоречили друг другу, а с другой — усиливали друг друга. Советские лидеры отдавали себе отчёт в том, что розыгрыш националистической карты способствовует росту патриотического духа. Однако постоянно присутствовал риск того, что это послужит спусковым крючком для реакции со стороны этнических меньшинств, населявших Советский Союз (как это и получилось в итоге), и подорвёт доктрину интернационализма, которая все ещё служила ключевым источником легитимности кремлёвского режима. Германский учёный Клаус Менерт удачно сравнил Советскую Россию с самолётом, приводимым в движение двумя идеологическими двигателями: одним — марксистско–ленинским, а другим — националистическим, причём работа их не синхронная. Раньше или позже это приводит к неизбежному падению самолета [711].

Национал–большевики удачно использовали ситуацию краха. В отличие от диссидентов, ставивших под сомнение легитимность Советского Союза и зачастую оканчивавших свой путь в трудовых лагерях, многие национал- большевики встроились в систему с целью поддержания могущественного государства. Вместо того чтобы с порога отвергать коммунизм, они стремились преуменьшить его значение, обращаясь к «традиционным русским ценностям». Это соответствовало устремлениям глубоко окопавшейся в правящей элите СССР националистической фракции. Распространение идей национал–большевизма определёнными государственными средствами массовой информации [712]было очевидным доказательством того, что подобные взгляды считались политически целесообразными и желательными такими мощными силами, как часть аппарата Коммунистической партии (в особенности её молодёжной организации) и Красная армия [713].

Когда в декабре 1991 года всё–таки настал гигантский крах, змея национализма выбралась из своего коммунистического яйца уже с полным набором зубов. Она проскользнула в неразбериху постсоветской политики, где неосталинисты сотрудничали с монархистами, фашистами, православными христианами, язычниками, консервативными экологами и прочими странными партнёрами. Все они вращались в странном идеологическом водовороте, который невозможно было определить обычными терминами. «То, что сейчас происходит в России, — это совершенно новая политика, — заявлял Лимонов. — С новыми целями и новыми движениями, для описания и классификации которых не подходит старый словарь, где левые противостоят правым. Это определение принадлежит прошлому. Подходить с такой меркой к постсоветской России неправильно» [714].

Эту точку зрения разделял и Ален де Бенуа. Он посетил Россию в марте 1992 года и вместе с видными деятелями оппозиции принял участие в ряде публичных мероприятий. В течение многих лет ведущий философ французских «Новых правых» обосновывал необходимость уйти от старого противопоставления левых и правых. С момента окончания «холодной войны» подобное разделение совершенно устарело, утверждал де Бенуа. Вместо того чтобы противопоставлять правых и левых, разумнее было бы мыслить в категориях «центра», занятого истеблишментом, и противостоящих ему периферийных антисистемных сил. Концепция противостояния центра и периферии пришлась по душе принимавшим его русским. Они также были рады услышать резкую критику, которой де Бенуа подверг «глобализацию», а также разделяли его мнение о Соединённых Штатах как о главном враге [715].

Впервые Лимонов повстречал де Бенуа в Париже. Город наводил тоску на русского эмигранта, так как, по его словам, «здесь не было войны». Тем не менее он часто возвращался во французскую столицу, где у него было много знакомых среди бунтарей, включая и ещё одного страстного сторонника национал–большевизма Жана–Франсуа Тириара. Эксцентричный оптик из Брюсселя недавно вышел из политического бездействия и с радостью откликнулся на предложение выступить на коллоквиуме в Париже. В это время Тириар сотрудничал с располагавшейся в Бельгии «Коммунитарной национал–европейской партией» («Parti communautaire national–europ^en», PCN) — небольшой организацией, состоявшей из бывших маоистов и неофашистов, выступавших против «американо–сионистского империализма» и «космополитизма». Возглавлял её Люк Мишель (Luc Michel), называвший себя «национал–коммунистом». В течение долгого времени он был связан с неонацистами. PCN занималась переизданием и распространением книг Тириара, идейного руководителя группы [716].

В августе 1992 года Тириар возглавил делегацию национал–коммуни- стов Западной Европы, направлявшихся в Россию. Там он обсуждал свои взгляды с ведущими представителями политической оппозиции. В то время как Эвальд Альтханс и его немецкие соратники всегда посещали логово неонацистов Александра Баркашова, Тириар встретился с другой группой «красно–коричневых» деятелей. Будучи в Москве, бельгийский экстремист вёл себя как геополитический мэтр, давая советы таким людям, как Егор Лигачев, главный консерватор советского Политбюро, фактически второй человек в Коммунистической партии до его увольнения Горбачёвым в 1990 году. В ходе беседы Лигачев положительно отнёсся к предложению Тириара о создании континентального партнёрства, которое объединило бы Европу и Россию в качестве противовеса Соединённым Штатам. Однако Лигачев добавил следующее условие: «Думаю, что подлинное объединение с Европой будет возможно лишь тогда, когда мы восстановим Советский Союз, возможно, под новым именем». Тириар утвердительно кивнул [717].