Мартин Ли - Фашизм: реинкарнация. От генералов Гитлера до современных неонацистов и правых экстремистов

В 1994 году Ельцин бросил армию против Чечни — небольшого, населённого преимущественно мусульманами региона близ Каспийского моря. Ряд экстремистских лидеров, включая и Жириновского, поддержали этот шаг. Жириновский даже удостоился отдельной похвалы от министра обороны правительства Ельцина за его «выдающийся вклад в укрепление защиты Родины». Лимонов также одобрил вторжение в Чечню, заявив: «Мы не любим вас, господин президент, но мы с вами. Да здравствует война!» А главный неонацист России Баркашов предложил подчинить своих боевиков правительственным силам с тем, чтобы воевать с чеченскими сепаратистами [741].

Однако кровавая баня в Чечне, участие в которой осуждало большинство бывших союзников Ельцина из «демократического» лагеря, также внесла раскол и в «красно–коричневую» коалицию. Ключевые фигуры, связанные с «Фронтом национального спасения», также критиковали вторжение, встав в оппозицию Лимонову и Баркашову. Прошло немного времени, и руководитель «Национал–большевистского фронта» заявил, что порывает все связи с политическими предателями из ФНС, занявшими позиции «умеренных». К этому времени Лимонов уже успел раскритиковать и Жириновского, назвав его «оппортунистом» и «шарлатаном без реальных убеждений» [742].

Жириновский вызывал особое возмущение среди «красных» и «коричневых», чувствовавших, что его клоунские эскапады опошляли и делали посмешищем святые для них идеалы. «Мы никогда не будем работать с ним, и не потому, что он еврей, а потому, что он — сумасшедший», — заявил Баркашов. Некоторые из недоброжелателей Жириновского называли его агентом сионистов. Его еврейские корни, которые он пытался скрыть, были особо подчёркнуты в ходе ожесточённой дискуссии, названной «Лимонов против Жириновского» и опубликованной летом 1994 года. «Еврей, выдающий себя за русского националиста, это болезнь, патология, — говорил Лимонов о своём бывшем друге. — Мы не хотим, чтобы власть попала в руки Эдельштейна–Жириновского» [743].

Плохо ладивший практически со всеми, Лимонов прекрасно находил общий язык с неонацистом Александром Баркашовым, которого называл «политиком с твёрдыми принципами». Но, как признавал Лимонов, фашизм все ещё оставался ругательством среди русских, не забывших зверства гитлеровских армий. Наследие Второй мировой войны делало идеи и практики национал–социализма неприемлемыми в России — если их удавалось выявить. Чтобы добиться успеха, они должны были входить «с чёрного хода», пользоваться, так сказать, иным словарём. В подобных обстоятельствах национал–большевистское движение располагало большими шансами на успех, нежели откровенно неофашистское предприятие. Баркашов признал это в 1995 году, представ в виде «серьёзного политика», порвавшего со своим неонацистским прошлым. После своего рода идеологической «пластической операции» руководитель РНЕ продолжил своё сотрудничество с Лимоновым и его НБФ [744].

Многочисленные обозреватели и историки отмечали пугающие соответствия между Веймарской республикой и постсоветской Россией, где обнищавшим массам пришлось столкнуться с высокой безработицей и инфляцией, падением рождаемости и продолжительности жизни, разгулом преступности и коррупцией в органах государственной власти. Униженные, но не сломленные до конца националисты среди российских военных призывали к возвращению утраченных территорий. Как и в Веймарской Германии, мрачный политический климат способствовал распространению небылиц об «ударе в спину» со стороны еврейских финансистов, либеральной интеллигенции и прочих внутренних врагов и предателей, в то время как большинство русских искренне желало прихода «железной руки», способной навести порядок. Прекрасно зная об этих параллелях, неонацисты Европы и Северной Америки смотрели на постсоветскую Россию как на «Великую белую надежду», маяк возможностей. «В России есть чудесная молодёжь, которая думает так же, как и мы, — напыщенно говорил брига- дефюрер SS Леон Дегрель. — Русские семьи — это великий биологический резерв Европы. Возможно, какой–нибудь молодой русский возглавит европейскую революцию» [745].

После нескольких лет мучительных экономических перемен, обогативших лишь немногих россиян, если они не относились к организованной преступности и отпрыскам советской номенклатуры, существовали достаточно веские опасения относительно того, что финансовая катастрофа или социальный взрыв смогут проложить путь в Кремль ультранационалистам. Президент Ельцин уже приготовил сказочный дар своим преемникам, кем бы они ни оказались, — практически неограниченную власть, освящённую новой Конституцией. По Москве ходили оживлённые разговоры о русском Бонапарте или военной диктатуре в духе Пиночета. Катастрофическая политика Ельцина доказала лишь одно: демократия и реформы «свободного рынка» в России несовместимы. Для продолжения реформ было необходимо пожертвовать демократией, как это было сделано в Чили в 1970‑х. Весьма вероятным представлялось авторитарное решение в духе национал–больше- визма, поскольку большинство населения в результате реформ получило лишь одно — возможность открыто жаловаться на свою несчастную судьбу.

Тысячи цветов покрывали мостовую перед обугленным и лишённым крыши домом в восточногерманском городе Золинген. Плакат с текстом «Здесь родились, здесь сгорели» был развернут на месте одной из самых жестоких вылазок расистов после объединения Германии. Три турецких девочки и их 18-летняя мать сгорели в огне, а ещё одна турчанка разбилась насмерть, выпрыгнув из окна. Соседи слышали, как кто–то выкрикнул «Хайль Гитлер!», а затем облил крыльцо и переднюю дверь бензином и поджёг дом турецкой семьи, которая жила в Германии уже 23 года.

Убийство в Золингене, родном городе Адольфа Эйхмана, произошло 23 мая 1993 года, всего через три дня после того, как немецкий парламент под давлением ультраправых отменил положение Конституции о гарантии убежища всем политическим эмигрантам. Однако 1,8 миллиона турок, живших в Германии, не искали там убежища. Они были частью стабильного сообщества гастарбайтеров, а их семьи внесли значительный вклад в создание «германского экономического чуда». Побуждаемые к иммиграции Бонном, турецкие рабочие начали в больших количествах прибывать в страну три десятилетия назад, чтобы облегчить ситуацию с многолетней нехваткой рабочих рук. В течение долгого времени они выносили всю тяжесть расистских отношений со стороны западных немцев, обычно называвших турок «Kanaker» (презрительно–уничижительный термин, примерно соответствующий американскому «ниггер»). В Западной Германии не существовало законов, защищающих её турецкое население от дискриминации.