Александр Донгаров - Рапалло – великий перелом – пакт – война: СССР на пути в стратегический тупик. Дипломатические хроники и размышления

Вопрос: как это сочетается с многочисленными «антисоветскими» высказываниями нацистских бонз и действиями германской дипломатии вроде отказа от советских инициатив по созданию обстановки безопасности в Восточной Европе путем заключения т. н. Восточного пакта [8] Имелось в виду создание региональной системы коллективной безопасности с участием, помимо СССР, Франции, Германии, Польши, Чехословакии, Финляндии, Литвы, Латвии и Эстонии. или совместного гарантирования неприкосновенности прибалтийских государств? (В этом советская историография традиционно усматривала заточеность германской агрессии на восток). Очень просто! «Мне придется играть в мяч с капитализмом и сдерживать версальские державы, заставляя их верить, что Германия – последний оплот против красного потопа», – откровенничал Гитлер в узком кругу единомышленников. – Для нас это единственный способ пережить критический период, разделаться с Версалем и снова вооружиться» [цит. по: 5, с. 16, 59]. Действительно, до конца лета 1940 г. СССР в военных планах Германии даже не упоминался. Пропагандистские и дипломатические выпады против него были призваны стать отвлекающим маневром накануне грандиозного внешнеполитического наступления Берлина на западе.

Под этим углом зрения надо смотреть и на решение Гитлера о продлении договора 1926 г. Оно выглядит как шаг Берлина навстречу пожеланиям Москвы, однако действительным выгодоприобретателем стал сам Берлин. Неизбежная дестабилизация отношений между Германией и англо-французской коалицией в связи с началом осуществления гитлеровской внешнеполитической программы, с одной стороны, и постепенное приспособление СССР к политическим реалиям Европы эпохи Версаля – с другой, кардинально изменили политический смысл Берлинского договора. С начала 30-х гг. из односторонней германской гарантии Советскому Союзу он все больше превращался в свою противоположность – одностороннюю советскую гарантию Германии. [9] Из письма Л. М. Кагановича, члена Политбюро и его комиссии по международным делам, Сталину (осень 1931 г.): «… У нас сейчас нет такой обстановки, которая вынуждала бы нас забегать перед Германией, скорее она в нас сейчас больше всего нуждается […] как с точки зрения экономической, так и политической» [10, с. 213]. В 1931 г. это было еще явным преувеличением, но тенденция подмечена верно. Конечным пунктом этой эволюции станет пакт Молотова – Риббентропа. Продление срока действия Берлинского договора, осуществленное Гитлером накануне германского наступления на западном дипломатическом фронте, послужило прообразом его тактики в августе 1939 г. В обоих случаях это была политическая взятка Москве за безопасность восточного фланга Германии – политического в первом случае и военного во втором.

Разрыв, против которого предостерегал Гитлер, все же, произошел, и первой его жертвой стал визит в СССР высокопоставленной делегации Рейхсвера летом 1933 г., отмененный по требованию советской стороны. Однако приход к власти национал-социалистов, по мнению фон Дирксена, здесь был ни при чем: он «совпал с кризисом в русско-германских отношениях, но не он породил его» [4, c. 157]. Если Дирксен возражает против расхожего мнения, что разлад в этих отношениях был вызван идеологической несовместимостью германского национал-социализма с советским большевизмом, то это верный анализ ситуации. Сталин с ним соглашался. "Мы далеки от того, – говорил он на XVII съезде ВКП (б), – чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной" [81, с. 13]. Ни в Берлине, ни в Москве не были заинтересованы в радикальном свертывании связей; в соображениях внутренней политики достаточно было просто сделать их менее демонстративными.

Прав Г. Дирксен и в том, что ко времени начала гитлеровского правления отношения между двумя странами уже были отягощены целым рядом конфликтов и нерешенных проблем и из них быстро выветривался «дух Рапалло». Германия обвиняла Москву в поощрении радикализма в деятельности КПГ, в разорении крестьянских хозяйств немцев – граждан СССР в ходе коллективизации и репрессиях против них и членов их семей, в преследованиях немецких священников, а также инженеров и техников, проживавших в СССР или работавших там по контрактам, и пр. Очень не понравилось Берлину и заключенные в 1932 г. советско – французский и советско – польский договоры о ненападении. Москва выдвигала встречные претензии за внешнеполитическую переориентацию Германии на западную коалицию, заигрывание с Японией, удар по военному сотрудничеству, вмешательство во внутренние дела СССР в форме протестов против указанных выше репрессий. Обоюдное разочарование вызывали результаты торгово-экономических связей. Состоявшиеся 11 и 13 декабря 1933 г. беседы Литвинова с послом Германии в СССР Р. Надольным дают объемное представление о состоянии отношений между двумя странами [58, c. 740–741].

Обе стороны были заинтересованы в расчистке этих авгиевых конюшен, и в течение долгого времени главы дипломатических ведомств и представительств СССР и Германии занимались урегулированием многочисленных споров, частных претензий и т. п. «Вся горечь, накопившаяся за последние годы, выплеснулась в этом потрясающем и беспрецедентном акте очищения», – свидетельствовал бессменный советник германского посольства в Москве Г. Хильгер. Однако в отношении двух основных встречных претензий сторон компромисса не было: Германия хотела получить публичное заверение советского правительства в том, что оно отмежевывается от поддержки мирового и, особенно, германского коммунизма; Москва, со своей стороны, требовала от Берлина клятвы в верности договору в Рапалло [56, c. 284–285].

Эксцессы, присущие «национал – социалистической революции», как всякой другой, все же не могли не сказаться на состоянии дел. Последовали нападения штурмовых отрядов Э. Рёма и полиции на ряд коммерческих и иных учреждений СССР и на отдельных его представителей, в том числе корреспондентов ТАСС, «Правды» и «Известий». К большому неудовольствию Москвы фюрер не осудил должным образом эти недружественные акции. Политбюро, однако, сочло целесообразным не нагнетать обстановку и 25 октября инструктировало Литвинова дать немцам понять, что «мы не намерены углублять конфликт и готовы сделать все необходимое для восстановления прежних отношений» [10, с. 295]. Однако процесс отчуждения рапалльских партнеров друг от друга продолжился.

Представляется, что – по большому счету – это отчуждение со стороны СССР стало результатом постепенной переориентации его внешней политики с Германии на негерманскую Европу под воздействием разнонаправленных изменений в политическом положении европейских стран и Советского Союза. Если к концу 20-х годов Европа в основном вышла из зоны послевоенной социально – политической турбулентности, [10] Последним «пролетарским наскоком» на капиталистический мир стала попытка Москвы подрыва внутреннего положения Великобритании руками бастующих английских горняков в 1926 г. Добиться цели не удалось, а последовавший за этим разрыв дипломатических отношений по инициативе Лондона напугал Кремль до полуобморочного состояния. На дальнейших операциях подобного рода ставится жирный крест, тайные агенты всевозможных советских спецслужб и Коминтерна изгоняются (на какое-то время) из полпредств, а последним категорически запрещается вмешиваться во внутренние дела стран пребывания. то СССР, напротив, вошел в нее в результате политики коллективизации. На начатую Кремлем войну за хлеб с представляющим 80 процентов населения страны крестьянством деревня ответила восстаниями, лояльность крестьянской по составу Красной Армии повисла на волоске. Производство сельскохозяйственной продукции упало в разы, имея следствием сокращение экспортной выручки и возникновение кризиса внешнеторгового платежного баланса, что грозило уже срывом политики индустриализации в результате недополучения по импорту оборудования, сырья и технической помощи. Пик кризиса неплатежей во внешнеэкономических отношениях пришелся на 1932–1933 гг.