Борис Кагарлицкий - Сборник статей и интервью 2006г.

По-настоящему интересно разобраться не в том, почему распался СССР, а в том, почему распад удалось удержать на определенном уровне, почему не развалились на составные части Россия или Украина, тем более что по многим признакам все к этому шло. Размер, как выясняется, не имеет значения: в маленьких Грузии и Молдове распад зашел гораздо дальше, чем в огромной России. Россия сохранила территориальную целостность несмотря на все сепаратизмы, Украину не развалили конфликты «Востока» и «Запада», а Грузия утратила контроль над всеми своими автономиями.

Похоже, призывая «брать суверенитета» столько, сколько нужно, Борис Ельцин по-своему боролся за целостность России. Он давал понять региональным бюрократиям: выходить из Федерации не надо - свои аппетиты вы сможете удовлетворить, оставаясь в ее составе. В рамках бюрократической политики того времени это было правильное и разумное решение.

Но главное, что сами региональные элиты быстро сообразили: в рамках единого государства решать свои проблемы удобнее. Если распад пойдет слишком далеко, они сами же проиграют. Почему бы не воспользоваться услугами старой имперской столицы, когда нужно вывести капитал на Запад? Зачем нужны нефтяные промыслы, если кто-то другой может закрыть кран в трубе, по которой транспортируют нефть? Не столько центр удержал региональные элиты в составе Федерации, сколько страх перед друг другом.

Именно поэтому в 1992 году радостно, с восторженными воплями хватали суверенитет, а в 2001-2002-м отдавали назад - мрачно, но молча. Новый федеральный центр окреп, а бороться против него у региональных элит не было не только сил, но и интереса.

Увы, к середине следующего десятилетия подоспел новый национальный вопрос: в многочисленных мини-империях, на которые распался бывший СССР, началось образование «национальных государств». На место дележа экономического пространства, проводившегося серьезными людьми в республиканских и областных столицах, пришли столкновения локальных группировок, использующих «этническую карту» в качестве козыря в борьбе с соперниками. Конкуренция бюрократических клик за ресурсы, ценимые на мировом рынке, сменилась мелкой конкуренцией за контроль над местами на колхозном рынке. Представители бывших братских народов теперь готовы бить друг друга чем попало ради лишней сотни баксов. Рынок торжествует над солидарностью и обыкновенной человечностью.

Именно в этот момент - а не после оглашения итогов встречи в Беловежской Пуще - мы действительно поняли, что единой страны больше нет, что азербайджанцы, русские и таджики перестали чувствовать себя единым народом, объединенным чем-то большим, чем только красным советским паспортом.

Либеральная московская интеллигенция обожала генерала Пиночета. Во-первых, подавил революцию, а во-вторых, поднял экономику. Относительно экономического подъема говорилось как-то смутно, без подробностей, зато про массовые расстрелы и расправы над коммунистами поклонники Федора Михайловича Достоевского и демократических ценностей вспоминали подробно и со смаком. На недоуменные вопросы западных гостей «Как же так, почему в России интеллектуалы-правозащитники могут восхищаться палачом и массовым убийцей?», наши гуманисты с высоты своего трагического опыта снисходительно разъясняли наивным европейцам, что без массового террора права человека восторжествовать никак не смогут.

Кровожадные панегирики Пиночету, произнесенные милейшими представителями отечественной интеллигенции, могли бы составить небольшую книгу, если считать одни лишь заявления, появившиеся в печати конца 1980-х и начала 1990-х годов. О восторженных речах, произнесенных на кухнях в более ранний период, можно и не вспоминать.

В Латинской Америке генерал Пиночет был не единственным диктатором, отличившимся в истреблении собственных граждан. В Аргентине и Уругвае его примеру вскоре последовали местные военные, в Бразилии террор против оппозиции тоже был обычной практикой. Но именно Пиночет прославился на весь мир. Советская пропаганда предпочла сосредоточиться на его режиме, поскольку с аналогичными режимами в Аргентине, Уругвае и Бразилии Москва поддерживала вполне лояльные и даже доброжелательные отношения. Потому и столичные интеллигенты восхищались именно подвигами Пиночета, мало зная о других латиноамериканских генералах.

Впрочем, с середины 1990-х тема Пиночета в отечественной публицистике обрела несколько иной ракурс. На этой неделе сообщение о смерти бывшего диктатора вызвало целую волну публикаций, скроенных по одному шаблону. Сначала несколько вздохов - более или менее лицемерных - по поводу жертв репрессий, а затем долгие рассуждения об экономических успехах, достигнутых диктатурой под руководством либеральных экспертов «Чикагской школы».

Рассказы о том, как страна расцвела после прихода к власти военных, обычно лишены конкретности, но подаются читателю как нечто само собой разумеющееся: все это знают. Между тем реальная история «чилийского экономического чуда» весьма далека от идиллической картинки, рисуемой пропагандой.

До прихода к власти военных Чили считалась страной-кентавром с латиноамериканской экономикой и европейским обществом. Иными словами, уровень жизни по масштабам континента был довольно высоким, а главное - социальное неравенство не было вопиющим. Именно на эту традицию опиралось левое правительство Сальвадора Альенде в своих реформах. После переворота 1973 года и расправы со сторонниками Альенде, политика Пиночета разрушила и старый социальный порядок. В известном смысле проводимые им меры были даже радикальнее, чем то, что делалось левыми, благо, в отличие от Альенде, генералу не надо было оглядываться ни на свободную прессу, парламент или общественное мнение. На место системы, стремившейся к социальному компромиссу, было создано новое общество, отличающееся катастрофическим неравенством. Уровень жизни средних слоев стремительно пошел вверх, вплотную приблизившись к западному. Правительство особенно заботилось о привилегиях многочисленных чиновников и военных, которые до сих пор вспоминают времена Пиночета как «золотой век». Но оплачено это было столь же резким обнищанием низов общества, за счет которых, собственно, и проводились реформы. Процветающие центры Сантьяго и Вальпараисо дополнились трущобными окраинами, куда иностранцы и представители средних слоев просто не ходят, опасаясь за свои жизни.

Что касается впечатляющих темпов экономического роста, то достигнуты они были на фоне глубочайшего спада, характеризовавшего первые годы диктатуры. Иными словами, речь шла не о развитии, а скорее о восстановлении экономики, причем уровень производства, существовавший при Альенде, был превзойден только к середине 1980-х. Другое дело, что структура хозяйства резко изменилась, работа на внутренний рынок уступила место экспортной ориентации, а нищенская зарплата рабочих из «социальной проблемы» превратилась в «конкурентное преимущество». Правда, преодоление кризиса далось режиму непросто. К концу 1970-х от целого ряда рецептов, предложенных «чикагскими ребятами», пришлось отказаться, вмешательство государства в экономику нарастало, и Пиночету даже пришлось провести национализации. Злые языки говорили про «чикагский путь к социализму».