Борис Кагарлицкий - Марксизм: не рекомендовано для обучения

Борьба за государственный язык выглядит комично в XXI веке, когда мы наблюдаем попытки чиновников в Ирландии или на Украине потеснить, соответственно, позиции английского и русского языков. Но это не более чем продолжение той же системной логики, которая была присуща на более ранних этапах всем государствам Европы. Во Франции в XVII столетии была создана специальная государственная комиссия, выработавшая стандартные нормы национального языка (знаменитая Порт-Рояльская грамматика). Важным элементом стандартизации и кодификации национальной культуры становится церковь, после того как Реформация разрывает ее связь с Римом. Протестантизм предполагает перевод Библии на народные языки, что в практическом воплощении означает языки государственные. С того момента, как Лютер перевел Библию на немецкий язык, текст созданного им перевода стал нормой для всей Германии. В свою очередь на эту норму ориентировалась бюрократия многочисленных немецких королевств и княжеств, включая Австрию и Пруссию.

Подавление национальных меньшинств становится общей практикой именно начиная с XVIII века, поскольку они не вписываются в единую государственную структуру. Прежде никто не воспринимал в качестве серьезной проблемы сосуществование разноязыких племен и народов под властью единой короны. Этим даже гордились. Но с момента перехода к современному государству местные особенности должны отойти на второй план. Потому этнические меньшинства, которые до этого могли столетиями благополучно существовать под властью чужеродной династии, начинаю: вдруг испытывать острый национальный гнет.

Разумеется, унификация имеет свои пределы. Например, венграм в XVIII-XIX веках, несмотря на все усилия, не удалось мадьяризировать свои национальные меньшинства. Одна из причин была достаточно комична: румыны и славяне просто не могли выучить венгерский язык! Поскольку же Венгрия не была полноценным национальным государством, развиваясь сперва под властью, а потом в конфедерации с Австрией, то немецкий язык оставался гораздо более удобным языком межнационального общения. В свою очередь венская бюрократия не могла последовательно и эффективно германизировать национальные меньшинства из-за сопротивления Венгрии. В значительной мере пестрота нынешней карты Центральной и Восточной Европы объясняется неспособностью австрийских и венгерских элит эффективно договориться между собой.

В тех случаях, когда власть оказывается не способна навязать один язык всей стране, она принуждена бывает дать официальный статус языку национального меньшинства. Частично это произошло в Австро-Венгрии (например, в Хорватии). Шведская корона после Реформации поддержала перевод Библии на финский язык, тем самым придав ему статус второго официального языка в стране. Этот статус сохранился и после перехода Финляндии в состав Российской империи, что, опять же, способствовало формированию финнов как особой нации. Ничего подобного не случилось с многочисленными угрофинскими народами, находившимися под властью Московии. Зато финский национальный опыт повлиял на этническое самосознание эстонцев (и до известной степени - латышей).

По мере того как развивается история государства, в его рамках люди обретают коллективный опыт. Национальная общность становится реальностью - не только на уровне языка, но и на уровне эмоциональных переживаний, на уровне культурных стереотипов. «Воображаемые сообщества» обретают плоть и кровь.

В начале XIX века на севере Европы произошло радикальное изменение границ. По наущению Наполеона, российский император Александр I напал на Швецию и отторг от нее Финляндию. Даже петербургское общественное мнение отнеслось к этому без малейшего сочувствия. Когда же на Венском конгрессе шведы потребовали вернуть им утраченное, Петербург отдавать добычу отказался, однако не мог не признать обоснованность претензий. Шведов компенсировали, отдав им Норвегию, до этого находившуюся под властью датского короля. С последними считаться уже никто не стал, может быть, потому, что датчане слишком долго оставались на стороне Наполеона, а может, из-за того, что Британия не была заинтересована в развитии Дании в качестве хоть и второстепенной, но все же морской державы.

Если бы передел границ на севере Европы не произошел, то сегодня мы имели бы здесь лишь две «государственные нации» - датчан и шведов. Норвежский язык никогда не отделился бы от датского. Финский язык выжил бы в Швеции в качестве второго государственного языка, но сами его носители считали бы себя шведами точно так же, как сегодня говорящие по-шведски граждане Финляндии считают себя финнами.

К концу XX века, впрочем, и Норвегия, и Финляндия пришли в качестве вполне состоявшихся государств с собственной культурой, историей, идентичностью. Формирование наций в значительной степени связано с причудами политической истории. Многие нации, которых могло бы и не быть, смогли появиться на свет, зато другие нации, которые вполне могли бы существовать, так и не сложились. Так, многовековую собственную историю в Средние века имела Бургундия, которая, окажись Карл Смелый немного более удачлив в борьбе с французским Людовиком XI, была бы сейчас средних размеров европейским государством с собственным языком и культурой.

В национальной истории нет ничего мистического и нет никакого предопределения. Именно поэтому Маркс и особенно Энгельс в середине и в конце XIX века отнеслись к национальным движениям с изрядной долей скептицизма.

Разумеется, национально-освободительную борьбу ирландцев и поляков они поддержали, но отнюдь не потому, что требования польского или ирландского самоопределения были для них самоценны. Скорее волновали Маркса перспективы развития Британской и Российской империй.

Всем известны слова Маркса, обращенные к англичанам: народ, угнетающий другие народы, не может быть свободен. Подавление освободительного движения в Ирландии укрепляло реакцию в Англии. А само ирландское движение было не только национальным, но и социальным: католические крестьянские массы сопротивлялись эксплуатации со стороны английской буржуазии и помещиков-протестантов.

По отношению к России позиция Маркса хорошо известна: до 1860-х годов он видел в Петербурге опору всей европейской реакции, потому польское сопротивление, ослаблявшее империю, воспринималось им как союзник революционных движений во Франции и Германии.

Совсем иначе реагировал Энгельс на движение славян в Австрийской империи. Поскольку южнославянские народы, надеясь получить автономию от Габсбургов, выступили против венгерской революции, он оценил эти национальные движения как реакционную силу. И в этой связи произнес знаменитые слова про «неисторические нации».