Борис Кагарлицкий - Марксизм: не рекомендовано для обучения

По логике Адорно политтехнологов надо объявлять врагами человечества и сажать в тюрьмы.

И вот все-таки наиболее подробный анализ психологии тоталитаризма дает Эрих Фромм. «Бегство от свободы» - работа одновременно и социологическая, и психологическая. Фромм анализирует коллективное сознание социальных групп и классов, поддержавших нацизм. И объясняет, что же происходило с сознанием немецкого мелкого буржуа, превратившегося из добропорядочного бюргера в сторонника фашистской диктатуры.

Переход к свободному рыночному капитализму означает торжество страха. Мы можем вспомнить классическую систему фрейдистских образов, связанных с рождением. Так называемый «шок рождения», когда ребенок выходит в мир из утробы матери и ему сразу становится страшно. Он плачет. Пока ребенок был в утробе, он находился в закрытом пространстве, чувствовал себя защищенным и зависимым одновременно. Теперь он выходит наружу, обрезается пуповина. Маленький человек испытывает внезапный ужас перед этим бесконечно открытым пространством, незащищенностью. Фрейдизм учит, что одним из возможных человеческих комплексов является абсурдное, а потому подсознательное желание попасть назад в утробу, чтобы не нужно было заботиться о пропитании, об организации жизни, ни о чем. Чтобы тебя там держали в устойчивом и немного подвешенном состоянии. Фромм рассматривает переход к рыночному капитализму как своеобразный аналог такой индивидуальной трансформации. Докапиталистическое традиционное общество создавало порядок, где человек, с одной стороны, несвободен, но, с другой стороны, защищен. И его несвобода, и его защищенность полностью предсказуемы, устойчивы. Если человек родился, допустим, крестьянином, то и умрет крестьянином, родился самураем, то и останется таковым до конца своих дней. На протяжении всей жизни он знает, кем был и будет, и об отношениях с остальными индивидуумами; он знает, что его ждет, чего может достичь и на что не способен. Он абсолютно уверен в своей жизни. Но эта уверенность оборачивается несвободой, отсутствием вертикальной мобильности. Почти невозможно изменить свой социальный статус, образ жизни. Такая связь между безопасностью, несвободой и предсказуемостью обеспечивает определенную стабильность. Но начиная с эпохи Ренессанса возникают новые общественные силы и отношения. Первый этап - это открытие свободы и возникновение капитализма в конце XV - начале XVI века. Этот этап продолжается до середины XVII столетия. Перед нами потрясения, разрушение старых связей, когда в один прекрасный день люди обнаруживают, что можно жить совершенно иначе, чем прежде. Появляются огромные возможности, человек может стремительно обогатиться, переехать в другую страну, но его уже никто не защитит. Связь человека с государством сводится к минимуму: надо платить налоги и чтить Уголовный кодекс. Да и это не совсем обязательно. Рушатся цеховые правила, моральные устои. Невозможно полагаться на окружающих. Азарт соединяется со страхом. Люди вокруг становятся непредсказуемыми, ведь каждый из них точно так же экспериментирует со своим будущим. Вместе с незащищенностью, непредсказуемостью приходит и столкновение с новыми силами, с которыми человек раньше не сталкивался. Главная из этих сил названа Марксом: рыночная стихия, анархия рынка. Свобода от старых пут, феодальных обязательств, лояльности перед государством дополняется зависимостью от курса денег, от внезапных колебаний экономического цикла. Если старые связи были предсказуемы, то «невидимая рука рынка» карает и поощряет непредсказуемо (не случайно возникает протестантский фатализм).

Рыночная стихия оказывается очень мощным и совершенно неуправляемым процессом. Самый замечательный предприниматель может вдруг обанкротиться. Протестанты считали это произволом, причудами бога. То, что могло принести успех, когда рынок был на подъеме, во время спада погубило бизнес. Свобода от людей и власти оборачивается несвободой от обстоятельств. Раньше обстоятельства были как бы заданы, теперь они постоянно меняются.

По мнению Фромма, капитализм проходит через несколько периодов таких потрясений. Потрясения раннего капитализма, эпохи торгового капитала, сменяются относительной стабильностью. Но это равновесие разрушается при переходе к массовому индустриальному производству. Мелкий буржуа, который как-то приспособился к рыночной системе, сталкивается с мощной волной инноваций, подрывающих его бизнес. На смену ремеслу и даже традиционной фабрике приходит обезличенное конвейерное производство.

Торжествуя, индустриальный капитализм радикально меняет мировую систему, нормы и стандарты поведения, которые кое-как сложились в рамках капитализма традиционного типа. Иерархия буржуазного общества вновь начинает резко перестраиваться. Правила игры формулируются заново. С технологической революцией (Фромм пишет про заключительный этап индустриализации) приходит урбанизация, приходит массовая пролетаризация и уходит мелкое производство, мелкие лавки с трудом выживают.

Тут, в скобках, надо заметить, что живучесть мелкотоварного производства марксисты всегда недооценивали. Марксу было очевидно, что ремесло уходит в прошлое. Возникало ощущение, будто скоро не будет и крестьянства, его заменит индустриализированная капиталистическая ферма с наемными рабочими. А крестьян или мелких фермеров, скорее всего, вытеснят с рынка, они разорятся. Мелких лавочек не будет, будут большие магазины. Маркс еще не знает слово «супермаркет», но тенденция ему совершенно ясна. И вот прошло сто пятьдесят лет, пришли супермаркеты, современные технологии, но лавочки все равно кое-как существуют, потому что благодаря жестокой самоэксплуатации мелкое производство оказывается очень устойчиво. Оно находит себе место в иерархии новых технологических систем. Только это относится к мелкому производству как к технологическому или организационному феномену. А вот к конкретному производителю это может и не относиться. Они разоряются сотнями тысяч. С точки зрения системы это не имеет значения: разорится один, на смену ему придет другой, такой же бедолага, который будет - в отличие от наемного работника - сам себя эксплуатировать, не протестуя, не устраивая забастовок и не вступая в профсоюзы (он ведь сам хозяин, собственник!). Для мелкого буржуа, оказавшегося в подобном положении, жизнь становится повседневным кошмаром.

Забегая вперед, можно сказать, что нечто подобное мы переживаем и на рубеже XX и XXI веков. «Бегство от свободы» хорошо помогает понять то, что происходило в России после 1991-1995 годов, когда рушились советские нормы, обеспечивавшие защищенность и устойчивость, но в то же время лишавшие граждан свободы. Точно так же можно посмотреть на современный Запад, где новый виток технологической революции подрывает правила и отношения, типичные для индустриального общества 1960-х и 1970-х годов.