Андрей Фурсов - Колокола истории

Таким образом, остается только одна эпоха, в которой исторически существовал (и мог существовать) коммунизм, — индустриальная. И то не вся, а только ее зрелая фаза, что ограничивает коммунизм во времени, в истории определенным этапом капитализма. Но дело здесь, разумеется, не в технике, а в более глубоких и серьезных вещах.

Итак, коммунизм исторически возник как антикапитализм, причем как негатив, отрицание капитализма не вообще, а его определенной стадии. Но это значит, что в самом капитализме как явлении, как мировой системе отношений производства есть нечто, наделяющее его очень специфической, присущей только ему одному, а потому — загадочной и таинственной способностью выступать, реализовывать себя в двух различных социальных формах: положительной и отрицательной; иметь два социальных лица — положительное и отрицательное. Почему?

Капитализм вообще самая загадочная из социальных систем, намного более загадочная, чем Античность или традиционно считающиеся загадочными цивилизации Азии, Африки и доколумбовой Америки. Пожалуй, лишь средневековый Запад, феодализм (естественно — западноевропейский, других не было) по своей загадочности приближается к капитализму. Но только приближается. К тому же загадки капитализма — на порядок сложнее. На первый взгляд может показаться: да какие тут вообще загадки, тайны? Все предельно просто. Что может быть проще рынка, разрушения докапиталистических структур (укладов), «товар — деньги — товар», наемный труд, возникновение промышленности, ситуация, где все или почти все может быть выражено в цифрах. Не случайно же то, что потом стало политической экономией капитализма, Уильям Петти назвал «политической арифметикой». Это, помимо прочего, вроде бы значит: при капитализме все, все частные явления можно посчитать, т. е. свести к количественному выражению и измерению. Короче, говоря о капитализме, можно свести любое качество к количеству, устраняя его тем самым как качество или, как минимум, позволяя абстрагироваться от качества как такового, а следовательно, от любых загадок и тайн, ибо последние связаны только с качеством. Количественные загадки — это не загадки.

Все хорошо, да что-то нехорошо, как говорилось в известной сказке Гайдара I. Все ли в капитализме, все ли его частности можно свести к количеству? Все и всё, кроме одного. Кроме самого капитализма, капитализма в целом. По разным причинам. Но прежде всего — по причине неуловимости. Нет такого одного-единственного капиталистического качества, в котором «капитализм предстает как капитализм, и другому — не бывать». В котором капитализм как сивка-бурка — верный конь — отвечал бы на призыв: «Встань передо мной, как лист перед травой». Проблема в том, что появляется сразу несколько коней, друг на друга не похожих. А кроме коней возникают еще какие-то звери и существа и утверждают, что, дескать, они тоже капитализм, не смотри, что кривобоки и колченоги, все равно капитализм, уж извиняйте.

«Они приходят как тысяча масок без лиц», — говорится о саламандрах в романе Карела Чапека. В «романе» о капитализме можно сказать: он приходит во множестве масок и лиц одновременно, и часто трудно понять, где маски, а где лица; более того, что вчера было маской, сегодня оказалось лицом — и наоборот. Капитализм, словно злой дух из «Шахнаме», играет с изучающим его по принципу: «Я здесь и не здесь». Это — главное качество капитализма, которое невозможно выразить цифрами количественно.

Капиталистический Сфинкс загадал XX в. несколько загадок. XX в. их не отгадал и вынужден был — таково условие — отдать свою жизнь капитализму. Капитализм, как мы знаем, пережил XX в. Теперь загадки предложены веку XXI. Речь пойдет об одной из них.

Если сравнить капитализм с докапиталистическими обществами, то возникает следующая картина. До греко-римской античности рабовладельческого общества, т. е. рабовладельческой эксплуатации как системообразующего элемента социума, не существовало. Аналогичным образом дело обстоит с феодализмом. С другой стороны, античное рабовладение не воспроизводило в своих системных рамках стадиально (т. е. логически) и исторически предшествующие ему формы доклассового общества. А феодализм не воспроизводил в своих рамках ни предшествующие ему логически антично-рабовладельческие формы, ни предшествующие ему исторически доклассовые формы.

Капитализм демонстрирует диаметрально противоположное. Во-первых, — и это составляет одну из трудностей его изучения и понимания как особой системы — то, что называют «элементами капитализма», существовало практически во всех докапиталистических системах. Нет ничего такого в капитализме, чего бы экономически до него не существовало, — рынок, товарные отношения, свободный найм. Во-вторых, что еще более важно, капитализм в собственных системных рамках воспроизводил те формы, которые предшествовали ему как логически, так и исторически, — рабство, крепостничество, докапиталистические формы мелкой собственности на землю. Капитализм либо сам от себя создает эти некапиталистические (докапиталистические по своей сути) формы как собственные функциональные органы, либо превращается в них там, где не находит себе в качестве контрагента наемный труд. Это — поразительная черта капитализма, резко отличающая его от всех других социальных систем: оставаясь по сути капитализмом, он может принимать форму, которая не является капиталистической. Капитализм способен легко расставаться со своей субстанцией, превращать ее в некапиталистическую, сохраняя лишь капиталистическую функцию, дематериализуясь до нее.

Что конкретно означает несовпадение субстанции и функции капитала? В каких формах и почему именно в них оно реализуется? Что вообще и откуда мы знаем об этом? Ответ на эти вопросы предполагает в качестве своего условия хотя бы краткий экскурс в то, что раньше называлось «политэкономией капитализма». Мне больше по душе термин «философия капитализма», тем более что она по сути до сих пор не создана. Или даже «метафизика капитализма». Не в названии дело. Экскурс этот должен быть и историко-проблемным, и проблемно-теоретическим. Кому-то он может показаться сложным. Кому-то — скучным и ненужным. А кому-то — неуместным в силу обращения к гегелевско-марксистской традиции (сейчас больше в чести критик этой традиции К.Поппер).

По поводу сложности. Собственно, почему серьезные вещи должны быть легким? Кто сказал, что понимание серьезных проблем не требует медленного чтения и труда ума и души? Не случайно Гегель в ответ на просьбу Конта изложить суть своих сочинений популярно, в одном томе и по-французски, ответил: «Моя система не излагается ни популярно, ни кратко, ни по-французски». Иными словами, есть вещи, о которых можно сказать только на определенном языке («субстанция», «функция» и т. д.).