Андрей Фурсов - Колокола истории

Разумеется, все это — упражнения в логике истории. Но существует «история истории», она-то и есть история. В любом случае, однако, посткалиталистический социум, чтобы состояться, должен будет решить противоречия не только капитализма, но и остальных систем, чей кризис вызвал капитализм, чьей иглой Кощеевой смерти он оказался. Вполне возможно — и скорее всего так и будет — не найдется одной-единственной системы, модели, формы, способной решить, устранить противоречия всех потоков и систем, оказавшихся у одной черты. Наиболее вероятно наличие нескольких вариантов «постистории», «постразвития» (посткапиталистического, постсовременного и т. д.) как способов отрицания старого, как форм преодоления нескольких кризисов, кризисов нескольких целостностей. Едва ли всех, но, скажем, трех-четырех в одном случае, двух-трех в другом и т. д. Хотя в большей или меньшей степени новые системы должны будут реагировать на проблемы всех исторических целостностей, указанных в схеме. В любом случае разнообразный, пуантилистский и в то же время целостный в многообразии мир — как цельными кажутся издалека картины, выполненные в пуантилистской манере, — вот, скорее всего, облик XXI в.

Основоположники марксизма-ленинизма любили повторять, что марксизм — не догма, а руководство к действию. Деятельностный характер марксизма был сформулирован Марксом еще до оформления марксизма — в одиннадцатом тезисе о Фейербахе. Активизм марксизма — это лишь одно из проявлений активизма Европейской цивилизации, христианского исторического субъекта. В их традициях знание, даже теоретическое, всегда имеет мощный практический аспект. Не случайно в Европе изобретения, как свои так и чужие, быстро превращались в нововведения, т. е. социально утилизовались. Знание — сила. Чтобы действовать, надо знать. Чтобы действовать в конце эпох, в часы на закате и на рассвете эпох, а также между этими фазами, когда рушатся или дают трещины социальные системы, у конца эпох, когда падает дух их идеологических и властных защитников, надо обладать новым знанием. Не знанием новых фактов, а знанием, имеющим новую структуру, новые методы, новый угол зрения, новые базовые объекты исследования и единицы анализа; надо иметь не новые ответы, а новые вопросы. Новое понимание. Речь сейчас пойдет не о таком новом знании в целом, не о его принципах и формах организации — это самостоятельная тема, а лишь о двух его сферах, тематически связанных с данной работой, — об анализе социального упадка и революций.

Прежде всего, необходимо знать, как кончаются, умирают, рушатся исторические системы — будь то империи, формации или цивилизации. Современное социальное знание носит в известном смысле ювенильный или, по крайней мере ювенильно ориентированный характер. Науку об обществе интересуют главным образом ранние стадии и периоды расцвета. Значительно меньше внимания уделяется закатным эпохам, эпохам конца. Им не везет еще и в том отношении, что если к ним и обращаются, то чаще всего под определенным углом: стараются найти и подчеркнуть ростки нового. А когда последних не видно, интерес исчезает почти полностью. Это как в жизни, где молодые и дети вызывают больше интереса, чем старые. Понятно, но несправедливо и неправильно, напоминает логику Буратино, изгоняющего сверчка из каморки Папы Карло. «Осень Средневековья» Й.Хёйзинги так и не стала исходным пунктом некоего мощного направления исследований «социальной осени».

Пример ювенильно-ориентированной науки — изучение Древних Афин. Мы знаем историю Солона, Фемистокла, Перикла войн с персами; в меньшей степени — Пелопоннесской войны, Демосфена и… все. Античные Афины как бы оканчиваются IV в. до н. э., внимание и интерес смещаются к Македонии, затем — к Риму. А что же Афины, они, что, исчезли? Их смыло потопом, как когда-то, по версии саисских жрецов и Платона, легендарные Афины, противостоявшие атлантам, вместе с этими последними и страдой — Атлантидой? Нет, не смыло. Поздние Афины (261 г. до н. э. — 80 г. до н. э.; первая дата — утрата Афинами права чеканки собственной монеты; вторая — разгром Суллой демократов-террористов) — это очень интересная и поучительная страница в истории. Поздние Афины — это Афины, отказавшиеся от богини Афины как символа величия города и заменившие ее Афродитой: не мудрость, а любовь; не ум, а тело. Это Афины, объятые восточными культами, боготворящие царей (Птолемеев). Это город богатых и знатных; город демоса, который не любит демократию. Ж.-Ф. Ревелю, написавшему книгу «Как гибнут демократии», следовало бы использовать Афины в качестве классического случая. Но для подавляющего большинства Афины — это Перикл и демократия.

Повезло ли больше финалу европейского Средневековья, второй половины XIV–XV вв.? Нет. Написано-то много, но в основном в ракурсе выявления «ростков нового».

Ныне смещение фокуса на «темные эпохи» — закатные и органически вытекающие из них раннерассветные — не только теоретический, но и практический императив. Анализ поздних фаз и упадка социальных систем, сравнение нисходящих фаз в исторической перспективе — важнейшая актуальная практически-теоретическая задача. Нам необходима новая «дисциплина», нечто вроде «социальной эсхатологии» (или «историко-системной финалистики», [24] Финал бывает только у систем. История людей, что бы ни писал Ф.Фукуяма, не кончается — не вообще, а в том смысле, что она не кончается вместе с историей системы. чтобы не нарваться на социальный апокалипсис. Нынче модно говорить о кризисе и о кризисах. О кризисах экологическом и демографическом, экономическом и политическом. Слово — затаскано. Порой кажется, что употреблением его — впопад и невпопад — говорящие пытаются то ли заслониться от пугающей реальности, то ли спрятать реальный кризис от других и самих себя, то ли заставить себя и других привыкнуть к тому, что отстраненно. остраненно и туманно именуют «кризисом».

Имеет смысл — и вообще, и в рамках социальной эсхатологии — присмотреться к крупным или, как теперь любят выражаться, «глобальным», злоупотребляя этим словом, кризисам (хотя, по-видимому, глобальный кризис — впереди, и он, похоже, будет единственным в истории человечества, если, разумеется, «забыть» о кризисе верхнего палеолита). Или, скажем скромнее, к системным кризисам. Например, к европейскому кризису второй половины XIV — первой половины XV в. (закат Средневековья, ранний-ранний рассвет Нового времени). Социальные революции конца XIV столетия, которые историки ХIХ—ХХ вв., как либералы, так и марксисты, снисходительно-высокомерно называют «крестьянскими войнами», надломили и так уже гнувшийся хребет феодального общества. Тем самым они открыли путь «новым монархиям», странному и страшному миру Макиавелли, Босха и Шекспира. Не менее интересен кризис Римской империи III в. н. э. Для нас он особенно важен тем, что, в отличие от позднесредневекового кризиса, включает разлом по линии центр — периферия, метрополия — варвары. Ну и, наконец, великий кризис Средиземноморской системы XII в. до н. э., когда переселялись народы, рушились царства и возникали страшные, державшиеся только на военной силе державы.