Андрей Фурсов - Колокола истории

Если говорить о нашей истории в XX в., то Сталин, движимый логикой Русской Системы и Русской Власти, помимо прочего, должен был покончить с фазой субъектного взрыва Русской Истории. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что он был последним субъектом этой фазы, уничтожавшим, отменявшим ее и тем самым упрочивавшим новую систему. Сталин закрыл Крышкой Истории котел исторических возможностей, и персонификатору этого котла — ленинской партии пришла «крышка». Но последним, по иронии истории, под крышку угодил сам Coco Первый (и последний). Устранение его «хрущёвцами» (название условно) означало окончательный финал субъектной фазы. Теперь были возможны лишь отголоски субъектности в виде «волюнтаризма», впрочем, тоже вскоре заглушенные в эпоху (и эпохой) безбрежного реализма брежневского «реального социализма», в позднезрелой и поздней стадиях коммунистического порядка.

Вот что интересно. Подавление в системе (и системой) «волюнтаризма», субъектного начала свидетельствует о ее зрелости, точнее, о расцвете-конце зрелости. Но в то же время это и начало конца, наступление поздней фазы, когда с «волюнтаризмом» система теряет жизненные силы, витальность. Подавление субъектности означает устранение важнейшего для любого социума, пребывающего в субъектном потоке исторического развития, противоречия между субъектом и системой. Как только это противоречие устранено, возникает потребность в новом субъекте (который может быть только антисистемным; просистемные же субъекты закатных эпох — фигуры трагические, обреченные, будь то Дмитрий Шемяка, Александр II, Столыпин или Горбачёв, терпящие поражение вместе с системой) и в новой системе, которую этот субъект будет создавать.

Поздние фазы, точнее их начало — самые тихие и спокойные. Их любят вдвойне — и сами по себе, и по контрасту с тем, что за ними следует. Так, и пореформенная Россия конца XIX в., несмотря на постепенно усиливающееся общественное гниение и упадок и социальную болезнь, и брежневская эпоха, по крайней мере до ввода войск в Афганистан и Олимпийских игр 1980 г., останутся в памяти как два «бабьих лета» — самодержавия и коммунизма. Но при этом необходима и другая память: под покровом желтых опавших листьев в обоих названных случаях совершалась более или менее тихая социальная революция. В тихом омуте черти водятся. Из обеих «тихих» (но не бархатных, ой, не бархатных) революций вылезли черти, бесы:

(М.Волошин)

«Явление бесов народу» — такая картина еще не написана русскими живописцами, а ведь исторически она для нас актуальна, архиважна, как любил говорить один великий деятель выстуженного (им же в том числе) северо-востока. Кому Христос является, кому — бесы: по трудам их. И ведь не только являются, но и становятся вожатыми в буране, средь неведомых равнин, сбивая в пути:

В поле Русской Истории бесы, похоже, покружили много и зло. Но, как известно, в русской традиции — зло не абсолютно, с ним можно договариваться, между ним и добром нет четкой жирной черты. И соблазн договора с бесами особенно силен в эпохи упадка и революций, когда новые системы как бы конденсируются вокруг людей с мощным субъектным потенциалом, зарядом.

Конденсация новых систем вокруг отдельных людей огромным субъектным потенциалом, вокруг индивидуальных субъектов — черта не только Русской Истории или Нового времени. Так было и в эпоху упадка Античности. «В период между 200 и 400 гг. н. э., — пишет Р.Браун, автор одной из интереснейших книг о конце Античности, — люди Средиземноморья пришли к принятию (с энтузиазмом) того, что божественная сила не столько является простым смертным прямо или посредством давно установленных институтов, сколько представлена на земле ограниченным числом исключительных человеческих существ (human agents). Эти существа уполномочены нести ее (божественную силу. — А.Ф.), распространяя среди последователей с помощью разума или того сверхъестественного, которое было их личным качеством… Отсюда важность этого периода, подъема христианской церкви. Христианская церковь выступала как импрессарио более крупных изменений… Радикально новые и устойчивые институты вырастали вокруг людей, в которых, считалось, божественное величие существовало как необратимое [30](подч. мной. — А.Ф.).

Таким образом, центральная роль в качественном социальном изменении принадлежит субъекту, но он-то, как правило, в отличие от системы и ее элементов, трудно уловим и вообще, и методами и понятиями конвенциональной социальной науки в частности. С социосистемной точки зрения качественный сдвиг практически неуловим, не дает себя прочитать. И возникает соблазн, в том числе у Брауна, свести все к постепенным количественным изменениям: «…на изменения, которые происходят в Поздней Античности, лучше всего смотреть как на перераспределение и переоркестрацию компонентов, которые существовали в течение многих столетий в средиземноморском мире… Позднеантичный мир — это очень старый мир. Изменения в нем происходили не как тревожные неожиданности извне; в основном они случались — все более насильственно — путем сложения из кусочков старого и знакомого материала». [31]

С системной точки зрения Браун прав: новое возникает постепенно, как рекомбинация кусочков старого. Но новое — это не столько старое вещество или его «кусочки», сколько новые связи, новые функции, новая энергия и информация, меняющие социальное вещество и структуру. Причем носителями новой социальной энергии и информации первоначально становятся не структуры и институты, а индивиды, в лучшем случае — группы, к которым постепенно притягиваются, переоркестрируясь, «кусочки старого». В этом смысле — субъектном — Браун неточен; более того, отчасти нарушает собственную же логику акцентирования индивидуальнo-субъектного начала.

Разумеется, ни мелодраматизировать, ни демонизировать эпохи упадка (и социальных резолюций) не надо, но качественные изменения общества, которые прежде всего выражаются в появлении нового исторического субъекта, не сводятся только к рекомбинации элементов старого. Для этого процесса необходим субъект; «кусочки» могут быть старыми, субъект — только новым, будь то христианский проповедник, сеньор, капиталист или чекист в кожаной куртке со «спешащим ему на смену молодым человеком». Изменения в системе накапливаются постепенно, и нередко по своему содержанию элементы двух состояний общества, разделенных эпохой революции или так называемым «переходным периодом», мало отличаются друг от друга. Так, А. де Токвиль верно заметил сходство между многими чертами предреволюционного Старого Порядка и режима 1820–1830 годов во Франции. Внешне изменилось не так много. Только люди другие — и то не все, не всегда и не сразу. В этом смысле о Франции 1788 г., о России 1916 и 1986 гг., с одной стороны, и о Франции 1808 г., о России 1926 и 1996 гг. — с другой, можно, сталкивая Парменида с Гераклитом, сказать одновременно: «Ничего не изменилось» и «Все изменилось». Оценка зависит от того, под каким углом зрения смотреть, на что смотреть (каков объект) и каким угломером пользоваться.