Сергей Кургинян - Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2

Но как же Шестоднев? Если он является Высшим творчеством, творчеством без отчуждения, сверхисторией, то в чем пружина противоречия? Противоречив сам Творец? Повторяю. Маркс может тысячу раз заявить о своей светскости, он может расплеваться не только с иудаизмом, но и с еврейством (кто сказал что-нибудь более жесткое, чем он в своей «критике еврейского вопроса»?)… Но он не может себе представить противоречивого Творца. Он не Ахер еврейской мистики, вскричавший «на троне — двое!». И он не гностик, рвущийся к запредельному Покою. Но… Но он настоящий философ, он понимает, что нет развития (исторического или сверхисторического) без борьбы, без противоречия. Чем дальше он идет по своему пути, тем сильнее его метафизический ужас, его предощущение чего-то враждебного.

В этом Маркс буквально, один в один, повторяет с опережением на 60 лет путь Фрейда. «Я» имеет повреждение в виде «Оно» (какая разница в методологическом плане: «Оно» — «отчуждение» или «первородный грех»?). Человек — это динамическая система. Источник динамики — конфликт между Я и Оно…

Снимаем конфликт? Где динамика? Нет динамики? Что происходит с системой? А главное — напряженность не исчерпывается повреждением. Напряженность, порождаемая повреждением, — это напряженность первого рода (так сказать, источник истории). После снятия этой напряженности обнаруживается вторая (так сказать, источник сверхистории). Но что же это за вторая напряженность, когда над всем царит одно начало — Эрос? Фрейд — ученый. Обнаружив напряженность второго рода, он должен ее признать. Признав, назвать. Он вздыхает, говорит сквозь зубы «Танатос» и… Умирает.

Что по существу сказал Фрейд? Он вначале заявил, что некая высшая сущность, именуемая Эрос, согревает своим огнем мир. Внутренний? Как специалист, Фрейд был сосредоточен именно на внутреннем мире человека. Но он же был не только специалист! Он был, прошу прощения, гений. Такой же как и Эйнштейн. И — Маркс. Гений на рубеже XIX и XX века (да в общем-то и всегда) мыслит шире, чем этого требует его конкретная профессия (психология, физика, социология). Метафизика Фрейда — это метафизика огня, имя которому Эрос. В содержательном смысле между фрейдовским огнем по имени Эрос и марксовским огнем по имени Творчество есть огромная разница. А в культурно-типологическом смысле разница равна нулю. Огонь он и есть Огонь. «Крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные». Ну и, разумеется, Огонь огней… И так далее.

Итак, Фрейд заявил, что есть Огонь, имя которому Эрос. И что есть повреждение, оно же вытеснение. Что вытеснение, что отчуждение… В содержательном смысле разница, конечно, огромная. А в общесистемном (культурно-типологическом, методологическом или как хотите еще) — речь идет о гомеоморфизме всего подряд: понятий, образов, метафизических метафор, подходов, аналитических схем.

У Фрейда причина вытеснения, то есть повреждения, — культура. У Маркса — история. Вновь этот самый гомеоморфизм гносеологии и метафизик. Спасение — это освобождение от вытеснения через познание оного. Тут все одно к одному… Свобода как познанная необходимость. По сути, оставалось сказать, что возникнет после познания вытеснения, то есть снятия повреждения, то есть освобождения, то есть спасения. Что возникнет? ПОСТ- ИЛИ СВЕРХ-культура? Что заменит напряжение–1, порожденное культурой? Возникнет напряжение–2? Борьба между Я и Оно будет заменена другой борьбой? Или же напряжение просто исчезнет? И на кушетке посткультуры разляжется успокоенный (или упокоенный) постчеловек?

Как мы убедились выше, в кабинетные размышления Фрейда по поводу подобных вопросов вдруг постучалось нечто метафизическое — Первая мировая война, чей ужас для современников мы сейчас (после Второй мировой, Хиросимы и прочего) ощутить не можем. На своем горбу Первая мировая приволокла нечто еще более страшное, чем она сама — фашизм с его фундаментальным отрицанием всего, кроме Танатоса.

Фрейд не был зашоренным академическим ученым. Он был первооткрывателем и философом. Если бы он был только тонким психологом — не стал бы тратить время на занятия историей культуры, исследование египетского фараона Эхнатона и прочее. Фрейд был метафизически чуток. И когда к нему в дверь нечто постучалось, он дверь открыл.

Тяжелая болезнь превращает завершающее шестнадцатилетие жизни Фрейда в затянувшуюся мучительную агонию. Тем самым, мы вправе говорить, что о Танатосе Фрейд-ученый заговорил в конце активного исследовательского периода своей жизни. Почему заговорил? Было ли в этом предчувствие фашистской угрозы, причем угрозы метафизической? Многие считают, что да.

Восприятие фашизма (а им запахло сразу же после Первой мировой) как обычной исторической, политической и даже культурной неприятности не сподвигло бы Фрейда на столь рискованные для него апелляции к Танатосу. Фрейд не был политиком. Он не был даже социологом, как Маркс.

А раз так, то есть основания для гипотезы о том, что Фрейд увидел в первых черных всполохах фашизма вызов совсем иного масштаба. Вызов гносеологический и метафизический. Гений отвечает на вызовы такого типа всегда и при любых издержках. Даже под конец жизни и рискуя обрушить этим ответом все то, чему жизнь была посвящена. Тут и впрямь жить или умереть не важно, а важно «мысль разрешить».

Как мы убедились, с метафизической точки зрения ответ Фрейда на новый вызов, лишь олицетворяемый фашизмом, был сопряжен с колоссальными издержками. Но каково содержание этого, столь издержечного, ответа? Фрейд отрекается от монизма, являющегося светской версией монотеизма… В ПОЛЬЗУ ЧЕГО? Дуализма? Или чего-то более созвучного его изначальным чувствованиям? Нельзя по одной работе «По ту сторону принципа удовольствия» и воспоминаниям учеников об устных размышлениях учителя восстановить то, что не получило своего развития и оформления. В Дверь постучало нечто. Человек открыл дверь, остолбенел, что-то начал говорить и… Недоговорив, умер.

Постучало ли то же самое нечто в метафизическую дверь Карла Маркса? Никто из людей, всю жизнь занимавшихся исследованием Маркса, не отвечает на сей вопрос. Кое-кого из этих, причем не худших, исследователей я знал лично. И по многу часов говорил с ними об этом. Сами эти люди, в свою очередь, пытались обсуждать данный круг вопросов с совсем уже каноническими корифеями марксизма. Наверное, тут окончательный ответ в принципе невозможен. Крупные философы секулярной эпохи избегали публичных «презентаций» своих метафизических и онтологических концепций. Может быть, Маркс и делился какими-то соображениями со своими ближайшими единомышленниками. Но они молчали как рыбы. А было таких, ближайших, ну никак не более пяти человек.