Анатолий Лукьянов - Август 91-го. Был ли заговор?

В тюрьме я получил из Волгограда гневное письмо одного ветерана. «Прочитал вашу статью в «Правде», — пишет он. — Непостижимо, как вы можете защищать этот Верховный Совет, этих депутатов, которые предали вас, поспешно и послушно дав согласие на лишение вас депутатской неприкосновенности».

Что можно ответить на этот справедливый в общем-то вопрос? Думаю, что не надо смешивать мою личную судьбу с судьбой Верховного Совета. Гораздо хуже было бы, если бы репрессии обрушились на сотни депутатов, голосовавших не так, как хотелось доблестным «победителям путчистов». Надо учитывать, какая тогда была обстановка, как нагнеталась атмосфера политической истерии и всеобщего доносительства. В Москве, да и в некоторых других городах, были даже опубликованы номера контактных телефонов, по которым каждый мог сообщить фамилии тех, кого он подозревал в сочувствии гэкачепистам. Одни люди возмущались этим как возвращением к худшим временам 1937 года, другие звонили. Все было. Тут ни убавить, ни прибавить.

Конечно, для меня те дни стали тяжелейшим испытанием. Помнится, мы сидели на сессии рядом с депутатом, ленинградским писателем Даниилом Граниным, и он тихо спросил меня: «Зачем вы пришли на это заседание, Анатолий Иванович, зачем слушаете все эти эпитеты, которые на вас сыплются… «серый кардинал», «Понтий Пилат», «манипулятор», «преступник»? Он вспомнил, что Михаил Зощенко, который вот так же выслушивал все ругательства в свой адрес, в конце концов от этого погиб. Я тогда ответил: «Каждый человек должен уметь смотреть правде в глаза. Все эти годы я слушал и старался понять депутатов. Буду слушать и на этой, видимо, моей последней сессии. Тем более что стыдиться мне нечего». Все видели, как я добивался, чтобы становление нового советского парламента проходило в нормальной обстановке, чтобы он действовал в интересах народа, чтобы депутаты становились политиками, государственными деятелями и учились столкновению умов, а не лбов.

Надо сказать, что другой ленинградец, член союзного Комитета конституционного надзора профессор Юрий Кириллович Толстой, оценил то, что происходило тогда в союзном парламенте, более резко. «Поспешно данная санкция на привлечение Лукьянова к уголовной ответственности, — пишет он, — была одной из самых позорных акций в истории Верховного Совета СССР. Выдать на «поток и разграбление» своего председателя, который делал все, чтобы придать этому форуму цивилизованный облик, мог только орган, не уважающий самого себя» (Ю.К. Толстой. «Страницы жизни», СПБ., 1992, с. 40).

Возможно, Юрий Кириллович прав, но я и сегодня не могу держать зла на моих товарищей по Верховному Совету. Видимо, не тот характер. Тем более что ко многим депутатам довольно скоро пришло прозрение. Некоторые из них выступили потом в печати, осуждая свой поспешный шаг, другие обратились ко мне в письмах. Кроме того, часть депутатов, собравшихся на запрещенный властями VI съезд народных депутатов СССР, приняли, как известно, специальную резолюцию, в которой признали недействительными принятые под недопустимым давлением постановления о даче согласия на привлечение к уголовной ответственности меня и других народных депутатов СССР, проходящих по «делу ГКЧП». Разве все это можно сбрасывать со счетов?

Уроки жизни — трудные, но полезные уроки! Особенно когда из них в конце концов делаются правильные выводы.

Следствие по «делу ГКЧП» тянулось больше года. И хотя прокуратура, вопреки закону, все время пыталась переложить на обвиняемых задачу доказывать свою невиновность, я с самого начала заявил, что виновным себя не считаю и оправдываться мне не в чем. Пусть сначала докажут мою вину те, кто возбудил уголовное дело и необоснованно арестовал меня.

Материалы следствия бесспорно говорят о том, что прокуроры не могли назвать ни одного документа ГКЧП, под которым была бы моя подпись или хотя бы маленькая пометка. Не могло следствие назвать ни одного моего действия, которым нарушались бы Конституция СССР, регламент Верховного Совета либо иной союзный закон. Что же касается моих убеждений, то я их ни от кого не скрывал и не скрываю. Но за убеждения нельзя держать в тюрьме и судить человека.

Однако прокуратуру и ее хозяев это мало смущало. Прокуроры сначала предъявили мне обвинение в «измене Родине». Потом, в конце 1991 года, это обвинение им пришлось официально признать ошибочным. Действительно, нелепо было обвинять человека, защищавшего Союз и Союзную Конституцию, в покушении на суверенитет и территориальную целостность своего Отечества. Поэтому новое обвинение было сформулировано как «заговор с целью захвата власти», хотя такого самостоятельного вида преступления наше законодательство не предусматривало.

Спустя год после августовских событий прокуратура вновь, теперь уже в третий раз, решила изменить свой подход, вернувшись к обвинению в «измене Родине» и добавив к нему еще разного рода должностные преступления.

Зачем это было сделано? Ответ прост. Понимая, что в суде будет очень трудно доказать, что он имеет дело с покушением на суверенитет, территориальную неприкосновенность и безопасность Союза ССР, незаконно ликвидированного в ходе Беловежского сговора, следствие решило «скруглить» и дополнить формулировки обвинения, по возможности избегая их конкретизации, и таким образом дать суду хоть какие-то альтернативы при оценке августовских событий.

Правда, тут, как и следовало ожидать, прокуратура получила отпор — теперь уже все обвиняемые по так называемому делу об августовском заговоре решительно отвергли ее предложение давать показания следствию. Но как бы там ни было, а читать том за томом искусственно раздутого уголовного дела они были вынуждены.

Это ознакомление с материалами «дела ГКЧП» убедило нас в том, что с развалом Союза ССР юридическая основа обвинений в «августовском путче» становилась еще более шаткой, если не исчезала совсем. Ведь объектом преступления, именуемого «измена Родине», по точному смыслу и букве закона являлось нанесение ущерба суверенитету, территориальной целостности, государственной безопасности и обороноспособности СССР. Ключевое понятие здесь — суверенитет Союза ССР, который осуществляется через систему союзных органов, в первую очередь органов власти. Эта «власть» трактовалась законом именно как власть, действующая в масштабах всего бывшего Союза.

Теперь же, когда Советский Союз оказался разрушенным, не было больше ни суверенитета, ни территориальной целостности СССР, ни союзных органов, ни должностных лиц, на власть которых можно было бы покушаться. Не было и общесоюзных правоохранительных органов, правомочных рассматривать это дело, связанное с событиями, происходившими на территории нескольких, теперь уже независимых государств.