Гвидо Кнопп - Супершпионы. Предатели тайной войны

Это соответствовало действительности. Лишь в конце эры Горбачева баланс власти в Москве радикально изменился. Теперь, к примеру, министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе стал влиятельней, чем руководитель Международного отдела ЦК Валентин Фалин. Прорыв к немецкому единству Фалин не хотел воспринимать. Но Горбачев в окончательной фазе совершено осознанно советовался не с ним, а с Шеварднадзе.

— Как Вы передавали сообщения? Вы использовали «мертвые» почтовые ящики? Или Вы встречались с британскими разведчиками?

— В Дании мы встречались примерно раз в месяц. В Англии мы в начале встречались раз в месяц, затем дважды в месяц, потом раз в неделю, а в конце даже два раза в неделю. Во время этих встреч я говорил по-русски, потому что они хотели, чтобы я высказывался как можно точно и рассказывал как можно подробнее. Они все записывали на магнитофонную ленту. Иногда я приносил с собой из посольства совершенно секретные документы, обычно в виде фотонегативов. Я брал их из моего сейфа, засовывал в карман и передавал моему ведущему офицеру, обычно на конспиративной квартире. Его ассистентка раскатывала пленки на столе, приносила какой-то прибор и копировала их. Затем я снова клал документы в карман, возвращался в посольство и прятал их назад в сейф. Вся операция должна была длиться не более 45 минут Ведь если бы за это время прошла какая-то проверка, меня давно бы уже разоблачили.

— Вас никогда не проверяли?

— Однажды такая проверка состоялась. Отсутствовали некоторые совершенно секретные документы. Все были возбуждены: «Куда же подевались документы?» Я как раз вернулся со встречи с моим ведущим офицером. Если бы они обыскали меня, это означало бы мой конец. Но почему-то они этого не сообразили. Но они все же сообразили. Ведь все эти детали содержатся в досье Гордиевского, лежащем в архиве КГБ в Москве. Но это были лишь намеки, а не улики. Для изобличения этого недоставало. Пока недоставало.

— Ваше бытие как двойного агента было очень опасным. Неужели Вы не боялись? За себя? За свою семью?

Он пожимает плечами.

— Конечно, боялся. Я очень боялся. Вы не можете выключить этот страх. Его можно только загнать вглубь. Но тогда он появляется снова и охватывает тебя, обычно в тот момент, когда ты об этом совсем не думаешь. Он трясет и почти убивает тебя. Но я научился жить со своим страхом. Мне не оставалось альтернативы, ведь я все решил для себя раз и навсегда. Так что мне пришлось взвалить на себя все последствия.

— А Ваша семья ничего не знала?

— Ради Бога, нет. Моя жена сошла бы из-за этого с ума. Под «своей женой» он подразумевает свою вторую жену — Лейлу. Она намного моложе его, что обычно бывает в случае вторых браков. Обе его дочки ходят в частную английскую школу. Шпион с семьей, как большинство. Для Джеймса Бонда тут места нет. Когда он говорит о Лейле, то со странной отстраненностью. Они познакомились в Копенгагене, во время его второго пребывания там в качестве «пресс-атташе». Он еще состоял тогда в первом браке — на бумаге. Лейла была секретарем в Международной организации здравоохранения. Советская колония в Копенгагене состояла из трехсот человек. Неписаным законом было собираться всем вместе на вечерних мероприятиях. Было трудно не познакомиться друг с другом. Гордиевский развелся и женился на Лейле. Она родила ему двух девочек и была счастлива — пока не узнала, что ее муж, полковник КГБ, на самом деле шпионил в пользу британской разведки. Но тогда он уже находился на золотом Западе, а она сидела в серой Москве с двумя маленькими детьми. Он, конечно, никогда ей ничего не рассказывал о своей двойной игре, чтобы не обременять ее. Но поймет ли это жена? Или она посчитает, что ею злоупотребляли? Мы еще услышим версию супруги.

— Неужели за все эти годы не возникало подозрений, что в резидентурах КГБ в Копенгагене и Лондоне есть утечка — и что Вы — эта утечка?

— В первые пять лет моей работы на англичан, т. е. с 1974 по 1979 годы в Копенгагене, мы были очень осторожны. В резидентуре не возникло ни малейшего подозрения. Иначе обстояло дело в центральном управлении КГБ. Когда я в 1979 году вернулся в Москву, то узнал, что КГБ обнаружило утечку информации. Они подозревали, что Запад знал кое о чем больше, чем ему полагалось знать. Они ломали себе голову: «Кто «крот» в наших рядах?» Это очень сильно повышало уровень адреналина в моей крови. Но все это было еще слишком шатко. Когда же я в 1982 году наконец был направлен в Лондон — «прямо к их пасти» — положение становилось все хуже. Я разоблачил нескольких агентов и потенциальных агентов — вроде Арне Трехольта и Майкла Беттани. Тогда они в Москве, конечно, что-то заподозрили: Запад не мог сам выйти на них! Где-то есть предатель! Петля все сильней затягивалась. В КГБ есть пословица: «Агент живет около 10 лет.» И примерно после десяти лет работы на англичан КГБ стал меня подозревать. Мое время прошло, земля под ногами становилась все горячей. Точно я ничего не знал. Но уже в начале 1985 года у меня возникло плохое предчувствие. Что-то было не так. Я чувствовал это.

— Как они вышли на Ваш след? Кто или что Вас выдало?

— Над этим я годами ломал себе голову. Теперь я знаю. Конечно, было много указаний на утечки информации. И если бы в центре КГБ сложили все камешки мозаики, они раньше вышли бы на меня. Но получилось совсем иначе: в начале мая 1985 года они получили очень достоверную информацию от своего высокопоставленного источника о том, что в лондонской резидентуре сидит западный шпион. Я был единственным, кто попадал под подозрение. От кого пришла эта информация? От Олдрича Хэйзена Эймса, тогдашнего шефа контрразведывательного отдела ЦРУ, ответственного за СССР и Восточную Европу. Эймс был в апреле 1985 года завербован КГБ. Свой первый гонорар он получил в середине мая 1985 года. Это была оплата за указание на то, что в Лондоне есть «дыра». Имел ли право сотрудник ЦРУ Олдрич Эймс вообще знать, что в Лондоне сидит двойной агент? Собственно. нет — но англичане в 70-х и 80-х годах прилагали почти болезненные усилия для улучшения своего пострадавшего имиджа в глазах «двоюродных братьев» за океаном, передавая им высококлассные сведения. Со времени «Великолепной пятерки» из Кембриджа, знаменитых университетских агентов Советского Союза, шпионивших за «Сикрет Интеллидженс Сервис» изнутри, ЦРУ больше не особо доверяла британской разведке. Это недоверие могли устранить только хорошие сведения. Так информация от Гордиевского попадала на пару столов в Лэнгли, штат Вирджиния. Они, конечно, были «очищены» — англичане скрывали свой источник, как могли. Но профессионал смог сложить 1 + 1. А Олдрич Эймс был профессионалом. Так двойной агент Олег Гордиевский в конце мая 1985 года попал в двухмесячный кошмар — рискованную игру на жизнь или смерть. Она началась с одной телеграммы. Когда телеграмма лежала на его столе, он сразу понял, что тут что-то не так. Это был четверг, полдень, прекрасный майский день в Лондоне, 24 градуса в тени, необычно тепло для этого времени года. Гордиевский повесил куртку на спинку одного из двух его потертых поворачивающихся кресел и открыл окно. В его комнате на третьем этаже советского посольства было очень жарко. Этаж КГБ лежал прямо под крышей — на мансарде, где летом было невыносимо. Вентиляторы, один на комнату, должны были выдаваться хозяйственным отделом лишь после 1 июня. Тут возле листка отрывного календаря с датой 16 мая лежала телеграмма из Москвы. Она требовала от товарища «Горнова» немедленно вылететь в столицу Советского Союза для «служебных бесед» с товарищами «Владимировым» и «Алешиным». «Горнов» был псевдоним Гордиевского в КГБ. «Владимиров» — псевдоним председателя КГБ Виктора Михайловича Чебрикова, члена Политбюро ЦК КПСС, «Алешин» — кодовое имя Владимира Александровича Крючкова, тогдашнего руководителя Первого Главного Управления, ответственного за внешнюю разведку. Мания псевдонимов в КГБ уже вошла в поговорки. Несмотря на жару, Гордиевского прошиб холодный пот. Опять это головокружение. Он схватился за поручни кресла. У шпионов, вообще-то, должно быть железное здоровье, а уж у двойных агентов — тем более. Но Гордиевский страдал гипертонией и должен был принимать успокоительное. Но чувство надвигавшейся опасности нельзя было побороть таблетками. Не шло ли его дело до сего момента слишком гладко? На первый взгляд у него не было оснований для беспокойства. Он находился в зените своей карьеры. Его оценка в Москве была, как говорили его начальники, хороша, как никогда — и по хорошей причине.