Андрей Громыко - Памятное. Книга вторая

К этому следует добавить, что Брежнев не обладал творческим складом ума. Хотя у него имелись незаурядные способности в организаторском плане. Все это было широко известно. Эти способности и его умение ориентироваться в кадровых вопросах оттеняли его сильную сторону. На такие темы он мог вести многочасовые беседы. Он и Хрущев в кадровых вопросах были в известном смысле антиподами. Хрущев считал необходимым постоянно переставлять людей с одного места на другое, часто создавая тем самым хаотическое положение на отдельных участках работы. Брежнев, наоборот, даже тех работников, которых в интересах дела, в интересах страны нужно было бы освободить и заменить новыми, оставлял на своих постах.

Он был чересчур восприимчив к похвалам и комплиментам в свой адрес. Совершенно не улавливал грани, отделяющей искренность от лести. Такая черта характера наносила ему большой вред.

Характерен эпизод с присвоением ему звания Маршала Советского Союза. Даже среди руководящих деятелей трудно было найти того, кто бы отнесся положительно к идее присвоения ему такого звания. Однако сам он неоднократно давал понять, что, по его мнению, такое решение отвечало бы справедливости. Даже во время проведения Политбюро подходил к некоторым участникам заседания и подбрасывал эту мысль как бы между прочим. Обрамлял ее в такую форму:

— Военные меня уговаривают дать согласие на присвоение звания маршала.

Подошел как-то и ко мне. Тоже как бы в шутку, сославшись на военных, высказал эту мысль. Ответа не стал ждать и отошел. Сидевший рядом со мной министр обороны СССР Устинов посмотрел на меня и улыбнулся. Я ответил тем же. На заседании было нетрудно уйти от ответа. Но прошло совсем немного времени, и в Политбюро было получено предложение коллегии Министерства обороны СССР о целесообразности присвоения Л. И. Брежневу звания Маршала Советского Союза.

Сродни этому получилось и награждение его орденом «Победы». Особенно печальным было то, что он не отдавал себе отчета в том, насколько отрицательно это воспринималось и в партии, и в народе.

Надо сказать, что в последние два-три года до кончины он фактически пребывал в нерабочем состоянии. Появлялся на несколько часов в кремлевском кабинете, но рассматривать назревшие вопросы не мог. Лишь по телефону обзванивал некоторых товарищей. Для большинства руководящих работников, особенно в центре, становилось ясным, что силы его на исходе. Не смог он укрепиться в мысли о том, что пора честно сказать о невозможности для него занимать прежнее положение, что ему лучше уйти на отдых. Вполне возможно, что, избрав именно такой путь, он мог бы еще свою жизнь и продлить.

Состояние его было таким, что даже формальное заседание Политбюро с серьезным рассмотрением поставленных в повестке дня проблем было для него уже затруднительным, а то и вовсе не под силу.

Вот в такой период рано утром 10 ноября 1982 года мне позвонил Андропов и сообщил:

— Леонид Ильич Брежнев только что скончался.

Настоящая книга была уже почти закончена. Осталось только еще раз пройтись по отдельным главам и местам, чтобы вновь подумать, насколько они точны в отношении описания тех или иных событий, о которых идет речь. На ум приходил и такой вопрос:

— А сумел ли выбрать наиболее интересные факты, передать черты индивидуальности людей, с которыми встречался, их образ мышления?

Возникал и другой вопрос:

— А не упустил ли возможность хотя бы упомянуть о других, кто тоже оставил в моей памяти определенный след?

И пришел я к выводу, к которому, по-моему, приходит каждый, кто пытается, несмотря на оставшиеся резервы воспоминаний, очертить ограничительный круг, сказав:

— Хватит!

Даже если тени тех или иных людей, уже ушедших из жизни, как бы поглядывают через плечо на мое перо и говорят:

— Посмотрим, забудешь или все же добрым словом помянешь?

Ах, эти тени! Они и помогают, они и мешают.

Все это вполне понятно. Возьмите литератора-художника. Ведь он всегда ограничивает число своих персонажей, радующихся и страдающих, падающих и поднимающихся, рождающихся и умирающих на протяжении того отрезка времени, который диктуется содержанием произведения.

Так я размышлял в течение некоторого времени. Вдруг горестная весть — скончался Юрий Владимирович Андропов. Это был человек, с которым меня связывала, как и с Л. И. Брежневым, длительная совместная работа. Кончина Ю. В. Андропова явилась крупной потерей для страны и партии. Как сейчас, вижу его сдержанную улыбку, слышу его голос — слабый, но ровный, спокойный. Таким Юрий Владимирович был и в больнице. Даже там он еще заглядывал в будущее и строил определенные планы. И я и общие друзья по руководству, навещая его, старались вести разговоры так, чтобы у больного не угасала та доля оптимизма, которая в нем теплилась…

Нелегко было видеть в то время нашего товарища. Каждый раз при посещении больницы мы находили его прикованным к постели. Правда, временами он пытался подниматься с кровати. Заказывал чай. Но по комнате уже передвигался с трудом.

Он зорко присматривался к тому, как реагируют на его положение друзья, которые приходят к нему. Было видно, что всякое выражение сочувствия и даже пожелание скорого выздоровления он воспринимал молчаливо. Но оживлялся, когда ему говорили о будущей совместной работе. Особенно это было заметно тогда, когда разговор о ней заходил не по его инициативе. Вполне понятно: раз имеются общие планы на будущее, раз о них говорят друзья, значит, они с оптимизмом смотрят в будущее и на предстоящие дела, и на его физическое состояние.

И вот вечером 9 февраля 1984 года раздается на даче телефонный звонок. Беру трубку. К.У. Черненко сообщает скорбную весть.

На следующий день, когда члены Политбюро собрались вместе, меня тронуло предложение М. С. Горбачева, чтобы с прощальной речью во время похорон выступил не только Генеральный секретарь ЦК КПСС, но и я.

От имени Политбюро ЦК КПСС с трибуны Мавзолея В. И. Ленина я и сказал нашему ушедшему товарищу — прощай! Моя речь известна. У Кремлевской стены мы, члены руководства, простились с прахом Ю. В. Андропова.

К. У. Черненко я знал на протяжении двадцати лет. Заслуживает, вероятно, внимания такой факт. Дня за три до кончины, почувствовав себя плохо, он позвонил мне:

— Андрей Андреевич, чувствую себя плохо… Вот и думаю, не следует ли мне самому подать в отставку?.. Советуюсь с тобой…

Замолчал, ожидая ответа. Мой ответ был кратким, но определенным:

— Не будет ли это форсированием событий, не отвечающим объективному положению? Ведь, насколько я знаю, врачи не настроены так пессимистично.