Сергей Кургинян - Содержательное единство 1994-2000

Сказанное вовсе не означает попытки оправдать Горбачева. Просто не надо превращать все общество в идиотов. И надо понимать, что попытка подобной "всеидиотизации" получит отпор со стороны тех, кто профессией и моралью призван отстаивать возможность независимых и глубоких общественных суждений в обществе, оказавшемся у края небытия.

6. Таким образом, все произошедшее могло приобрести нынешние качества лишь в результате борьбы нескольких сил, имевших разные КПВ. При этом можно выделить следующие классы КПВ.

КПВ-1. Чистый горбачевский либерально-советский проект.

Сразу же хочу подчеркнуть, что либерально-советский горбачевизм, реформаторство советского государства и советских общественных отношений не обусловлены на сто процентов сложной и многомерно вписанной в международный контекст личностью самого Горбачева. Те, кто в 1991 году запирал Горбачева в Форосе, были полностью заданы именно проектом КПВ-1. Ни Янаев, ни Крючков, ни Павлов, ни Шенин, ни Бакланов не были реставраторами в чистом виде. Как не были сознательно и зловредно мотивированы разрушительством сотни фигур, обеспечивавших КПВ-1 и твердо верящих, что при этом сохранится страна, улучшится общественный климат.

В рамках того же КПВ-1 находился, например, "советский либеральный империализм" Юрия Прокофьева и всей советско-либеральной московской партийной группы. С радостью поддерживая и даже отчасти впитывая наши идеи, связанные с альтернативными (не либеральными и не консервативными, а именно глобально альтернативными) вариантами развития страны, считая эти идеи очень важным вкладом в интеллектуальный климат, московская либерально-государственническая партийная группа, убежден, никогда не воспринимала всерьез ни развиваемый нами "постиндустри-альный социализм", ни "красные" смысловые развороты с подробной разработкой сферы идеального и нетрадиционалистскими альтернативами Большому модернизационному проекту (так называемая "теория прорыва"). Никакой индоктринации в подобное в данной группе не было.

Прокофьев мог с тактичным чувством симпатии (по-человечески очень искренним, надежным и выраженным в практической поддержке) относиться к нашим рассуждениям о постиндустриализме и постистории. Но он не имел и не мог иметь никаких глубоких ЖИЗНЕННЫХ СОПРЯЖЕНИЙ с нашей постиндустриальной заумью.

Шенин мог откликаться на наши интеллектуальные и политические проекты с сибирской увлеченностью, помноженной на ту искреннюю обеспокоенность положением дел, которая бывает свойственна только настоящему государственнику. Но элитарные арабески "красных орденских начинаний", "теология революции" и новый левый проект были для него не существом дела, не частью собственной экзистенции, а впечатляющими знаками неисчерпанности и "немерзостности" того советского начала, которое по-настоящему грело его душу и об исчерпанности и мерзостности которого денно и нощно орали с якобы курируемых его партией телеэкранов и газетных полос.

Крючков очень многое понимал, артикулировал, чувствовал. Но, лишь познакомившись с ним по-настоящему прочно после его выхода из тюрьмы и по достоинству оценив глубокую человеческую порядочность, вкус, чувство меры и массу других качеств этого ряда (которые вообще всегда не могут не вызывать глубокого уважения, но в случае человека, долго занимавшегося такой профессией, на таком уровне и в таком "интерьере", вызывают даже ошеломление), я понял, что это настоящий и стопроцентный советский либерал. Либерал в лучшем и действительном понимании слова, то есть человек, для которого ничтожное по нынешним меркам пролитие крови на улицах Москвы было действительно недопустимо и нравственно, и политически. Человек, исповедующий умеренность. Носитель той самой либерально-советской проектной ментальности, которая двигала вперед именно КПВ-1, очищенный от собственно горбачевских двусмысленностей.

Диктатура постиндустриальных групп? Меритократическая элитарность, заменяющая собой элитарность классических частнособственнических отношений? Мобилизационный проект и ротация элит? Орденская преемственность власти? Да, все это интересно, познавательно, в чем-то понятно, а в чем-то может быть понято. Но это чуждо политическому и социальному опыту. Это оценивается и осмысливается другой частью человеческого "я", той частью, которая не соотносится с нарабатываемыми десятилетиями рефлексами и установками политического поведения, критериями допустимости и недопустимости тех или иных вещей с позиций высокой политической практики.

Кому-то, может быть, покажется странным, но по отношению ко всем вышеназванным политическим проектам, утопиям и технологиям указанная мною группа была избыточно гуманистична, либеральна, демократична, в самом хорошем смысле этого слова – умеренна. Ужас распада государства мог подвигнуть эту группу на ГКЧП. Но для того, чтобы выигрывать авантюры типа ГКЧП, нужно срастись самому с авантюрой всей своей сущностью, всем своим политическим нутром. А в сущности и нутре указанных мною людей было все, кроме авантюры.

Глубинные пласты их сознания и личностного опыта отторгали авантюризм, чурались его нравственно и ментально. Он был экзистенциально мерзок этим людям – этот дух действительной чрезвычайщины. Чужд им был и дух той жесткой политической и идейной новизны, который мы несли с собой. Еще раз подчеркну – он мог быть интересен и манок, этот дух. Но это никак не соотносилось с ядром действительного политического поведения этих людей, с той нутряной сферой их "я", где только и рождается экстремальная политическая практика.

В результате антиавантюристы оказались авантюристами поневоле. А авантюризм поневоле стал могилой для вымученного, с безумным трудом и вопреки своей органике вырванного из себя этими порядочными людьми ГКЧПистского начинания.

Именно это я и назвал ограниченностью, сращенностью с либерально-советской проектностью и либерально-советской ментальностью, чуждой духу жесткой альтернативистской новизны, который мы пытались навязать защитникам очищенного от двусмысленности КПВ-1.

Между тем трудно даже себе представить, как этот либерально-советский проект мог реализовать себя в реальной больной империи, не нарвавшись на все те подводные рифы, которые погубили горбачевизм. Дело в том, что КПСС, будучи стержнем советской империи, просто не могла уйти от духа глобальной альтернативы, выражающегося в формулировке: "Мы несем миру нечто совсем иное, чем американцы и им подобные".

Как только в этой формулировке исчезал волевой металл, действительная убежденность, КПСС рушилась, а вместе с ней рушилась и империя. Пресловутый советский народ не был единым целым, не был культурно-исторической самостью. Он был совокупностью трудно состыкуемых друг с другом исторических личностей, объединенных общим смысловым небом "великой альтернативности". Как только рушилась альтернативность, как только возникал тезис о вхождении в мировую цивилизацию в качестве таких же, как все другие, эти исторические личности, столь непохожие друг на друга, начинали падать со смыслового неба на грешную землю заурядного и очень неглубокого национализма.