Сергей Кургинян - Суть времени. Том 2

Это не иерархия, не райкомы, не горкомы — это узлы ролевой деятельности. Сейчас возник этот узел, завтра другой. Люди перебрасывают деятельность между узлами. Наверное, все поймут, что это намного чище, надежнее, современнее и перспективнее, чем с ходу устраивать занудство в виде иерархии — хоть снизу, хоть сверху. И когда кто-то говорит, что снизу лучше, чем сверху, — согласен, что лучше. Но если это все то же самое, все то же старье, то оттого, что это лучше, оно не становится хорошим, правда? Это телега лучшего качества. А нам нужен самолет.

Дальше. Кроме ролевых функций, существуют критерии. Соответствует ли этим критериям человек и в какой мере? Эти критерии должны быть объективными и мягкими. Максимально это все зависит от человека. Да, у него есть резюме: «Я делаю то-то и то-то, хочу делать то-то и то-то, вижу себя тем-то и тем-то». Дальше говорят: «Ну, подтверди, что ты это можешь. Ты хочешь быть одним из журналистов в газете? Напиши текст или покажи готовый, если он у тебя уже есть».

Существуют спокойные, деликатные формы проверки соответствия между тем, что человек хочет, и тем, что может. Вы же понимаете, что без этого ничего не будет. В противном случае огромное количество людей захотят быть Гегелями, но они не могут. А при этом считают, что могут…

Есть люди, которые хотят заниматься какой-то достаточно серьезной и сложной деятельностью, но пока к этому не готовы. Говорят: «Мы хотим…» Прекрасно, что ты хочешь, мы будем помогать, учить, создавать курсы, оказывать содействие — и через два года заявка будет адекватна возможностям, тому, что может человек. Но через два года… А пока что?

Но не должно быть ситуаций, при которых возникнет хаос. Хотелось бы объясниться с людьми, которые все время говорят о деятельности. Нельзя одновременно хотеть взаимоисключающих вещей: демократии без берегов, когда человек приходит в наше информационное пространство и начинает либо провоцировать, либо истерически охаивать то, что мы делаем, либо заниматься организацией конфликтов между людьми, либо просто мешать обсуждению. Нельзя одновременно хотеть вот такой демократии без берегов — и товарища Сталина. Это ничуть не лучше, чем то, что я обсуждал в одной из своих газетных статей: антисоветски настроенная женщина на похоронах подруги вдруг начинает цитировать строчку из песни: «Если смерти — то мгновенной…», в которой говорится о том, как комсомольцы уходили на гражданскую войну.

Это и есть травма сознания. Понимаете? Которое не способно понять, чего оно хочет. Это сознание хочет и скушать рыбку, и сделать нечто другое, а это невозможно. Это капризно-порушенное сознание. Оно должно само себя восстанавливать, оно должно понять, насколько оно адекватно тому, что оно требует.

И здесь я перехожу к целям деятельности. Цели деятельности носят характер излечения от очень тяжелой болезни. Излечения от системных повреждений себя и других.

Речь идет о восстановлении мировоззрения. Нужно восстановить собственное мировоззрение и нужно восстановить его в окружающих людях. Я уже не раз приводил эту цитату: «Спаси себя, и вокруг тебя спасутся тысячи». На сегодняшний день речь идет о том, что сознание, мировоззрение достаточно серьезным образом повреждены. Что лежит в основе этого повреждения, как мне кажется? В основе этого повреждения лежит тяжелый комплекс исторической неполноценности, который навязан людям. Им это было навязано. В результате катастрофы смысла, катастрофы идеального, которую организовали у нас в стране 20 с лишним лет назад представители нашей коммунистической номенклатуры.

Я не хочу винить в этом всю партию или даже всю ее руководящую часть. Мы знаем, кто это делал конкретно. И мы тоже можем сказать (а не только диссиденты, поющие соответствующую песню): мы поименно вспомним тех, кто это делал. Это была неслыханная катастрофа, неслыханная в человеческой истории. Ее вполне можно сравнить с духовным, интеллектуальным, ментальным Чернобылем, с аварией «Фукусимы» в Японии или с бомбардировками Хиросимы и Нагасаки. Люди после нее оказались либо поражены осколками этого взрыва, либо поражены его излучением в разной степени, в разной мере.

Мы не решим ни одну политическую задачу, если не восстановим норму, не восстановим критерии. Один из важнейших, например, критериев, который мы должны восстановить, — это честь. Люди очень часто (и я позже остановлюсь на этом) говорят на языке бесчестья. Есть еще масса вещей, которые надо восстанавливать.

Могу привести пример. Существуют тяжелые заболевания, связанные с нарушениями памяти, амнезии. И вот один из исследователей таких заболеваний, встречаясь каждый день с людьми, страдающими этими заболеваниями, «знакомился» с ними заново и, пожимая им руку, одновременно колол их в руку иголкой. Через какое-то время он опять с ними встречался. Они его не помнили, они с ним опять «знакомились», но руку они ему не подавали. Они боялись руку подать. То есть память об уколе у них была, а воспоминания не было. Они забывали к этому времени, что он колол их. Они не помнили его самого, забывали, что он колол их иголкой, но у них оставался некий страх. И они не подавали ему руку.

Вот то же самое происходит сейчас с существенной частью наших сограждан. Они иногда частично что-то вспоминают. Они как в петле ходят вокруг собственного исторического прошлого, они уходят куда-то в сторону в потребительскую жизнь. Потом они возвращаются назад. Потом они опять блуждают где-то. Потом они опять каким-то образом возвращаются, снова начинают блуждать… Вот такие вот петли, при которых время от времени они пересекают нужную нам точку — точку исторического воспоминания, исторической ответственности, исторической адекватности, точку, в которой расположены их ценности (рис. 40).

Они ее пересекают время от времени. Они еще не ушли из нее не ясно куда, так, что их оттуда не вернешь. Но они ее пересекают время от времени. А нам нужно, чтобы вот эти петли, бесконечные, самопересекающиеся, превратились хотя бы во вращение, желательно по спирали, которая будет все более и более возвращать людей в нужную точку. Возвращать им чувство собственного достоинства и исторической перспективы, восстанавливать в них ощущение идеального, служения, чести. И войны. Я вспоминаю Цоя, который все время пел песни о войне как о войне абсолютной. «Земля. Небо. Между Землей и Небом — Война!» И так далее.

Когда-то, лет 20–30 назад, это ощущение войны еще существовало. Я вспоминаю Высоцкого, который все время тосковал о войне: «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки». Сейчас исчез военный дух. Исчезла готовность сражаться за свои идеалы, за свою честь, за любимое, потому что исчезли сами эти идеалы, понятие о чести, о любимом. Если это восстановится, мы решим все политические задачи. Но если это не восстановится, мы ничего не решим.