Сергей Кургинян - Россия: власть и оппозиция

Далее следует феерический каскад определений фашизма, ни одно из которых, увы, не устраивает.

Фашизм — «…это апологетика смерти. Это воля к смерти. Это возглас „Да здравствует смерть!“».

Нет, это не фашизм. Шопенгауэр, сформулировавший лексическую формулу «воля к смерти» — не фашист. Его «мировая скорбь», побуждающая к сознательному самоустранению из бытия, — не фашизм, а нечто другое. Русская северная колыбельная, когда мать, качая ребенка, поет «Бай-бай, хоть сейчас помирай», — не фашизм. И Аника-воин, идущий на безнадежную брань, прыгающий через подставленную смертью косу, не надеющийся на победу, — не фашист. Это нечто иное., связанное с «белым», северным ощущением подвига, с высшим бескорыстием, наградой за которое не злато, не царский венец или жизнь, а лишь одно ощущение подвига, вызова, брошенного беспощадному бытию.

«Фашизм — это паразитирующая на либерализме, на его лживости и торговле „слезой ребенка“ прямая апелляция к насилию и злу».

Действительно, фашисты именно так реагировали на филистерский либерализм и капитализм. Но точно так же на него реагировали коммунисты. Так же на него реагировал Мао. Так же на него реагировали хиппи и студенты Парижа, начитавшиеся Сартра и Маркузе. Отвращение к ханжескому либерализму, господствующему сегодня в России, — это нормальное отношение всякого нравственно и физически здорового человека, вне категории «фашизм», «коммунизм», «гуманизм».

«Фашизм — это сжигание Вселенной, превращение ее в черное первовещество и уход избранных в иные миры с использованием этой энергии сжигания для их прорыва!»

Но разве это фашизм? Разве Эмпедокл в белоснежной тунике и с золотым венцом на челе, кинувшийся в огнедышащую Этну, — фашист? Разве эсхатология христианства, чающая Страшного Суда, где будет сожжена сгнившая, исчерпывающая себя Вселенная и молитвенная энергия избранных праведников унесет их в иную Вселенную, в Новый Иерусалим, — это все фашизм? Христианское неприятие греховного, отданного Антихристу мира желание этому миру конца, испепеления содомской судьбы, «прорыв», как говорит Кургинян, в иное измерение, в инобытие, куда не всём доступ, не всем врата, — это разве фашизм? И, наконец, кургиняновское: «Фашизм — это царь тьмы, это утверждение первичности тьмы по отношению к свету. И это черный финал истории».

В этом; уверен, не узнал бы себя ни одни из реальных фашистов. Не узнал бы себя ни Муссолини, ни Отто Скорцени. Не узнали бы себя литературные «певцы фашизма» Эзра Паунд, д'Аннунцио, Кнут Гамсун. В них кипели другие энергии и или покорены и укрощены иными кипевшими в нас энергиями. То, о чем говорит Кургинян, есть предельная форма религиозного и философского нигилизма, на практике воплощенного в немотивированном терроре, когда взрывают самолеты и пароходы, небоскребы и атомные станции из одной лишь ненависти к проклятой цивилизации, из которой нет выхода ни в прошлое, ни в грядущее, ни в ал, ни в рай.

Нет, ни одно из определений Кургиняна не описывает реального фашизма, который и впрямь, похоже, не более чем диктатура крупного капитала, замешанная на плохо сваренном соусе герметических и эзотерических преданий.

И все это, повторяю, не имеет никакого отношения к тому, что зовется сегодня русским национально-патриотическим движением.

Самое пугающее, неприемлемое в статье Кургиняна — это призыв к расколу, стимуляция раскола в патриотике. Чистка лидеров, остракизм в отношении тех идеологов, что, по мнению Кургиняна, не годятся. Это уже не философия и поэзия — это жестокая, гибельная политика.

Мы за минувшее страшное время, когда Россия, казалось, потеряла все, приобрели драгоценное — идею общенационального, вне идеологий единства, воплощенную в реальное соединение и коллективное общенациональное действие. Это и только это является залогом воссоздания великой России. Это залог пресечения гражданской войны. Титанические труды по объединению скажутся в следующем веке России, ибо в веке нынешнем мы являем собой рассеченный, растерзанный на части народ, где в непонимании, отрицая друг друга, борются враждующие идеологии. Огромный купол общенациональной любви и боли соединил несоединимое. В наших маршах к Манежу, в наших битвах с ОМОНом участвуют атеист и православный, ревнитель русского язычества и супертехнократ. Оставим на время споры между. коммунистами и националистами, «красными» и «белыми», централистами и земцами — мы обнялись, как братья, и эти объятья не разомкнуть никому. Сохранив Россию, мы сойдемся на наш спор и диспут, и тогда в непрерывном обмене идеями, заблуждаясь, выигрывая друг у друга в духовном и интеллектуальном споре, не отвергая побежденного, не кичась победой, мы создадим идеологию будущей Родины, где изыщется место и огромным традиционным космогониям, и тончайшим культурным оттенкам. Но это потом, после национальной победы. Лидеры, которые сегодня известны в патриотике, вошли в наше движение в разное время, под разными углами, с разным опытом, совершив каждый свой национальный поступок. И все они необходимы и драгоценны, и нет среди них первого и последнего. Наше недоверие друг к другу, наша подозрительность, ненапрасная осторожность — ибо столько раз нас предавали, раскалывали, уничтожали, натравливая друг на друга, — все это недоверие отступает в моменты трагического поступка и боя, который уже завязался на Руси. И здесь все лидеры — будь то в прошлом генерал КГБ или «зэк»-диссидент, вождь КПСС или кадетский политик, писатель-«деревенщик» или директор ракетного завода — все лидеры имеют свою незаменимую роль, свою ношу и долю, и отсутствие любого ощущалось бы как потеря и утрата.

За каждого — за его судьбу, репутацию, благополучие — мы будем сражаться. Ибо этика патриотов — бережное отношение друг к другу, жертва «за други своя», прощение, а не казнь, терпеливое вслушивание, а не агрессивный отпор. Нас раскалывали издревле, и каждый раскол кончался веком рабства. И сегодня мы лучше умрем все вместе, чем попытаемся выжить порознь, за счет друг друга. И ЕСЛИ ХОТИМ ЖИТЬ, то не поддадимся на искушения и никогда, пусть даже на дыбе, не предадим друг друга.

Вот наш ответ на призыв к расколу и чистке, откуда бы этот призыв не раздавался. И Сергей Кургинян с его несомненными заслугами перед патриотами, с его непримиримым сопротивлением к оккупантам подпадает под эту этику. Пожалуй, здесь бы и остановиться, мягко, на дружелюбной ноте выйти из полемики. Однако невозможно не коснуться той претензии Кургиняна на монополию в идеологии, которая нет-нет, да и возникает то в статье, то в интеллектуальном диспуте и которая оформлена в его научно-идеологическом центре, задуманном как «фабрика идеологии».