Филипп Лаку-Лабарт - Нацистский миф

Этот «стиль» отвечает «мышлению» мифа, предлагаемому Розенбергом. В самом деле, для него миф не является в первую очередь особым формообразованием, которое мы обозначаем этим словом, то есть формообразованием повествования, символизирующего свой собственный исток. Мифологические повествования принадлежат к мифологическому веку, то есть для Розенберга — к ушедшему в прошлое веку, который был веком «беззаботной символизации природы» (с. 219). Как и всякий хороший позитивист, сциентист или Aufklarer — и в этом отношении в довольно неромантичной манере — Розенберг считает этот век примитивным и наивным. Вот почему он критикует тех, кто хочет вернуться к германским источникам мифологии (или теряет свое время, изнывая желанием вернуться к Эдде, говорится на той же странице). Религия Вотана мертва, она должна была умереть (ср. с. 6, 14, 219). Стало быть, миф не относится к мифологии. Миф собственно — это скорее сила, чем вещь, объект или представление.

Таким образом, миф — это могущество собирания основополагающих сил и устремлений индивида или народа, могущество подземной, незримой, неэмпирической идентичности. Что следует прежде всего понимать по оппозиции к всеобщей, развоплощенной идентичности того, что Розенберг называет «безграничными абсолютами» (с. 22), каковыми являются все Боги и все Субъекты философии, абсолют Декарта, как и абсолют Руссо или Маркса. В противоположность этим растворившимся в абстракции идентичностям миф обозначает идентичность как собственное отличие и его утверждение.

Но также — и сначала — миф обозначает эту идентичность как тождество чему-то такому, что не дано ни как событие, ни как дискурс, но что грезится. Могущество мифа — это могущество грезы, проекции образа, с которым мы себя отождествляем. В самом деле, абсолют не может быть чем-то таким, что мы полагаем вне себя, абсолют — это греза, с которой я могу себя идентифицировать. И если сегодня, говорит Розенберг, имеет место «мифологическое пробуждение», это значит, что «мы снова начинаем грезить нашими изначальными грезами» (с. 446). В изначальной грезе речь не о Вотане и не о Валгалле, выветрившихся мифологических формах грезы, а о самой сущности этой грезы. Мы вскоре увидим, как обстоят дела с этой сущностью, но она возвещается уже в следующем: «Викинги не были всего лишь воинами-завоевателями, как многие другие, они грезили о чести и государстве; о том, чтобы царствовать и творить» (там же). Однако, уточняет Розенберг, Германия как таковая еще не грезила, она еще не грезила свою грезу. Он цитирует Лагарда: «Немецкого государства никогда не было». Никогда еще не было мифологической идентичности, то есть доподлинной — и могущественной — идентичности Германии.

Таким образом, истина мифа держится на двух вещах.

1) На веровании: истинным миф становится в силу вовлеченности грезящего в свою грезу. «Миф истинен лишь тогда, когда он захватывает всего человека» (с. 521). Требуется безраздельное верование, непосредственная и безоговорочная вовлеченность в пригрезившуюся фигуру, только тогда миф станет самим собой или еще, если так можно выразиться, только тогда фигура эта обретет фигуру. Отсюда важнейшее следствие: для «верующих» в этом смысле подчинение народа верованию, символическо-мифолигическое вдалбливание в голову не суть просто эффективная техника, но также и мера истины. (Впрочем, всем известны страницы, на которых Гитлер говорит о необходимости массовой пропаганды).

2) На том, что природа и цель мифа, или грезы, таковы, что требуют воплощения в какой-то фигуре или в каком-то типе. Ведь тип — это реализация единственной в своем роде идентичности, заключенной в грезе. Это сразу и модель для идентичности, u ее представленная, действительная, сформированная реальность.

Так мы подходим к одному существенному моменту в строительстве мифа:

Розенберг заявляет: «Свобода души — это Gestalt» (с. 529) (форма, фигура, конфигурация, то есть никакой абстрактности, вообще говоря это способность придать фигуру, воплотить). «Gestalt — всегда пластически ограничен… (его сущность в том, чтобы иметь форму, отличие; «граница» здесь — это те линии, что очерчивают фигуру на каком-то фоне, выделяют и отличают какой-то тип). «Это ограничение обусловлено расой…» (вот оно, содержание мифа: раса есть идентичность некоей формообразующей силы, единственного в своем роде типа). «Но эта раса является внешней фигурой определенной души».

Последняя черта является лейтмотивом Розенберга и постоянно встречается у Гитлера — в более или менее явной форме: раса — это душа, при случае — гениальная душа (М. К., с. 321), внутри которой, впрочем, имеются индивидуальные различия и гениальные индивиды, которые лучше выражают или формируют тип. Что прежде всего означает, что «раса» — это принцип и место мифологического могущества. И если нацистский миф определяется прежде всего в виде мифа «расы», объясняется это тем, что нацистский миф — это миф Мифа, то есть миф творческого могущества, вообще способности порождать миф. Как если бы сами расы были прежде всего типами, пригрезившимися какому-то высшему могуществу. Розенберг снова цитирует Лагарда: «нации суть мысли Бога».

Этот принцип типа как единственной в своем роде абсолютной и конкретной идентичности, как исполненности мифа Гитлер старательно обосновывает — впрочем, на скорую руку, так как ему совсем недосуг прибегать к настоящему позитивистскому обоснованию — на примере животных разных видов, которые совокупляются исключительно внутри одного вида, типа, тогда как всякие «незаконнорожденные» твари оказываются «дегенератами».

В этом отношении важно обратить внимание на то, что евреи — это не только дурная раса, не только неполноценный тип, еврей — это антитип, как нельзя более незаконнорожденный. У него нет собственной культуры, говорит Гитлер, и даже нет собственной религии, ибо монотеизм ему предшествует. У еврея нет Seelengestalt (формы или фигуры души) и потому нет Rassengestalt (формы или фигуры расы): его форма бесформенна. Это человек абстрактной универсальности, противостоящей единственной в своем роде и конкретной идентичности. Вот почему, как уточняет Розенберг, еврей — не антипод германца, но его «противоречие», что, конечно же, значит, что это не противостоящий тип, но само отсутствие типа — опасность, присутствующая во всякого рода незаконнорожденности, каковая к тому же чревата паразитическим образом жизни.

Тогда в ход идет один механизм, который можно описать так.

1) Следует пробудить могущество мифа — перед лицом абстрактных универсалий (науки, демократии, философии) и перед лицом крушения (завершившегося в войне 14–18 годов) двух верований нового времени: христианства и веры в человечество (которые, конечно же, хотя Розенберг об этом и не говорит, являются мифами, но выродившимися и, возможно, «оевреевшимися», во всяком случае это мифы обескровленные, бесплотные, свойственные времени, которое утратило чувство расы, чувство мифа).