Вадим Роговин - Мировая революция и мировая война

Некоторые другие коминтерновцы или «друзья СССР» под влиянием советско-германского пакта превратились в ярых антикоммунистов. Так сложилась судьба известного писателя, члена КПГ Артура Кестлера, который вплоть до 1938 года продолжал сохранять симпатии к сталинизму, хотя его двоюродный брат и два близких друга были арестованы в СССР. Кестлер, игравший заметную роль в Испании, провёл четыре месяца в франкистских тюрьмах, откуда он был освобождён по просьбе английского правительства. После того, как функционер КПГ потребовал от него называть в лекциях об Испании ПОУМ агентом Франко, Кестлер направил письмо в ЦК КПГ о своём выходе из партии. Однако даже в этом письме он упоминал о своей преданности Советскому Союзу, который «представляет нашу последнюю и единственную надежду на планете». С такой позицией Кестлер расстался только в тот день, когда «флаг со свастикой был поднят в московском аэропорту в честь прибытия Риббентропа» [674].

Немало зарубежных коммунистов, возмущённых подписанием советско-германского пакта, перешли в лагерь социал-демократии. Так сложилась, например, судьба члена ЦК Германской компартии Герберта Венера. После прихода Гитлера к власти Венер находился в качестве коминтерновского эмиссара в Чехословакии, Франции, Голландии, Бельгии, Норвегии, Польше. В 1937 году был вызван в Москву, где четыре года работал помощником секретаря ИККИ Эрколи (Тольятти). В 1941 году оказался в Швеции, где был арестован и предан суду. В 1942 году был исключён из КПГ за «высказывания на следствии и суде», которые якобы нанесли серьёзный ущерб антифашистской борьбе.

После второй мировой войны Венер возвратился к активной политической деятельности, но уже в качестве деятеля социал-демократической партии Германии. В 1949—1983 годах он был депутатом бундестага, заместителем председателя СДПГ, министром ФРГ по общегерманским вопросам, председателем парламентской фракции социал-демократов.

В 1982 году Венер выпустил автобиографическую книгу «Свидетельство», в которой объяснял причины своего разрыва с международным коммунистическим движением. Он подчёркивал, что во время своего пребывания в СССР он не строил иллюзий относительно того, что Советский Союз является идеальным государством социализма и демократии: «Я был знаком с его развитием после Октябрьской революции и не пытался внушить себе либо кому-нибудь ещё, что именно таким и никаким иным должен быть путь к социализму. Однако тупая непримиримость официальной социал-демократии по отношению к живому социализму, равно как и жуткая действительность фашистской диктатуры и аналогичные тенденции в других странах, накладывали на меня, последовательного социалиста, обязательство — стоять на стороне Советского Союза, хотя бы ради того, чтобы давать отпор антибольшевизму нацистской и империалистической реакции».

Пытаясь объективно охарактеризовать свою позицию 30-х годов, Венер писал: «Хотя я всячески избегал участия в церемониальном славословии Сталину, но, несмотря на мое внутреннее неприятие назойливой официальной пропаганды, я был убеждён в необходимости поддерживать проводившуюся от имени Сталина политику, направленную на развитие и защиту социализма в России, ибо считал, что в конечном счёте СССР будет решающей опорой мирового пролетариата в его борьбе против реакции. С этой позицией было связано мое неприятие маниакальной агитации, которую вели отколовшиеся от Коминтерна группки и секты, в аргументации которых я явно чувствовал затаённые обиды незадачливых и отвергнутых претендентов на власть» [675]. Нагромождение уничижительных эпитетов в последней фразе, очевидно, понадобилось автору для объяснения и оправдания своего нежелания присоединиться к движению IV Интернационала. Подобными соображениями руководствовались и многие другие зарубежные коммунисты, критически настроенные по отношению к сталинизму, но тем не менее предпочитавшие покровительство Москвы нелёгкой участи приверженца «троцкизма».

После заключения советско-германского пакта последние идейные подпорки, на которых Венер базировал сохранение своей службы Сталину, рухнули. В его воспоминаниях выразительно описывается смятение немецких коммунистов-эмигрантов, на которых «пакт лёг страшной тяжестью. Московское радио освещало начало войны в Польше и позицию западных держав при их вступлении в войну на основе подробного воспроизведения немецких сообщений. Один мой старый немецкий товарищ по партии, который часто приходил ко мне, чтобы обменяться со мной своими мыслями, рассказал, что его вдруг стал бурно приветствовать и поздравлять партийный секретарь его предприятия… Когда мой друг изумлённо спросил, по поводу чего его поздравляют, он получил ответ: по поводу успехов немецких войск в Польше. На это немецкий коммунист возразил: „Это не повод, чтобы поздравлять меня“. Русский секретарь задал удивленный вопрос: „Разве Вы не за то, чтобы немцы победили поляков?“ Немецкий коммунист ответил: „Я за победу революции, а не за победу Гитлера“. Тогда русский, недовольно качая головой, закончил разговор такими словами: „Это всё фразы. Гитлер поможет нам своей победой над польскими панами“. Другой мой друг, тоже немецкий коммунист… рассказывал, что во время поездки в автобусе он слышал, как многие пассажиры, основываясь на последних газетных сообщениях о немецких победах в Польше, говорили: „Гитлер молодец“» [676].

Ещё более тяжко чувствовали себя зарубежные коммунисты, находившиеся в своих странах,— и там, где они до заключения пакта действовали на свободе, и там, где они работали в подполье. Отмечая, что «для коммунистов всего мира, рабочих и интеллигенции заключение договора прозвучало как гром среди ясного неба», Бубер-Нейман вспоминала: «Особенно глубоко были потрясены те, кто жил в Германии нелегально, чьи товарищи находились в гитлеровских тюрьмах и концентрационных лагерях. Одни в безысходном отчаянии кончали жизнь самоубийством, другие находили в себе силы, чтобы окончательно порвать с партией. Перед верными Сталину функционерами и коммунистическими публицистами стояла чрезвычайно затруднительная задача — объяснить членам партии необходимость, более того, мудрость этого шага». В этой связи Бубер-Нейман характеризовала номер немецкой коммунистической газеты «Рундшау» от 24 августа 1939 года как «типичный публицистический танец людей, которых давно заставили приспособляться к постоянным изменениям линии, но даже от которых эта непоследовательность Сталина потребовала неимоверных усилий». В «Рундшау» сообщение о пакте начиналось с перечисления преступных действий и зловещих намерений сталинского партнёра по договору и гневных тирад против западных держав, которые «в сентябре 1938 года позорно и трусливо капитулировали перед фашизмом». «Совершенно уникальным во всей мировой истории,— писала Бубер-Нейман по поводу этой общей установки коминтерновской прессы в первые дни после подписания пакта,— было то, что… один партнёр представлял другого как опасного политического интригана, для обезвреживания которого остальной мир так и не сделал всего необходимого» [677]. Как мы помним, Коминтерн не долго удержался на этой «промежуточной» позиции, а вскоре принял ещё более худшую установку, оттолкнувшую от него новые сотни тысяч трудящихся.