Сергей Кургинян - Суть Времени 2013 № 16 (20 февраля 2013)

Итак, о ядре, которое так хочется изничтожить во имя комфорта. Что там, в ядре? На уровне языка, наиболее глубинном ментальном уровне, там укоренено определенное представление о «воле». Мы уже затронули пример, из которого явствует наличие этой укорененности. Рассмотрим его же чуть подробнее, вчитавшись еще более внимательно в «Живой труп» Л. Толстого — там ведь дело к одной фразе про «степь» не сводится.

В чем коллизия пьесы? Вокруг чего разворачивается внутренний конфликт? Не сюжет, а внутренняя пружина авторской мысли? Хотя и сюжет тоже. Он в том, что в семье возник «любовный треугольник», и главный герой хочет из него выскочить, избавить от себя жену и друга — очень приличных, «правильных», хороших людей. Что оказывается не так-то просто в условиях действующей бюрократической машины. И даже совсем непросто. И даже ужасно. Но не в этом ведь главное. А в том, что тут-то и возникает противоречие двух идей: либеральной «свободы» и той «воли», которой взыскует почти погибшая (по канонам буржуазной морали), но очень живая человеческая душа. Федя Протасов не укладывается в предписанные рамки. Как не укладывается в эти западные либеральные рамки Россия. Размерчик не тот.

Это все не новость и было разобрано умнейшими людьми предыдущей эпохи. Читаем у М. Лотмана. «В пьесе наслаиваются друг на друга два конфликта. Либеральное понимание свободы воплощено в сюжетной линии, которая связана с судом. Лиза и Каренин становятся жертвами грязной машины, власти чиновников над человеком. Если бы конфликт ограничивался этим, то дело сводилось бы к столкновению беззакония и свободы. В таком варианте пьеса укладывалась бы в общее направление либеральной критики дореформенного суда или его пережитков в послереформенное время. Но сюжет Толстого вводит более сложный конфликт. Неслучайна оговорка Феди: «То есть они опять меня свяжут с ней, то есть ее со мной?» Вопрос не только в том, чтобы обеспечить право Лизы на развод (в этих рамках сюжет укладывался бы в либеральную проблематику). Либеральному понятию свободы Толстой противопоставляет анархический максимализм. Оговорка Феди Протасова выдает другую мысль: свобода — выше морали и любых ее условностей; закон и мораль — порождение цивилизации, а свобода — присуща человеку. Виктор и Лиза вступили в конфликт с уродливыми социальными законами, а Федя выступает в принципе против социальных законов, противопоставляя им свободу чувств, таланта и безграничность права человека на выбор своего пути. Примитивно перефразировав эту ситуацию, можно говорить о столкновении либерального свободолюбия и безграничной «архаической» воли, опирающейся на природу человека».

То есть на взгляд Толстого нравственность человеку присуща от природы, и незачем накладывать на первичную «волю» ограничительные рамки западных институтов, превращая ее в суррогатную «свободу». Путь к заложенной в человеке правде и нравственности — не через страх наказания. Русский путь совершенно иной. И конечно, связан с восприятием мира — природы и человека — как Божьего творения. Когда герой «Идиота» говорит о возможности спасения через красоту, он ведь тоже о целостности, о красоте, просветленной Духом, говорит. Или в «Дневнике писателя»: « Величайшая красота человека, величайшая чистота его… обращаются ни во что, проходят без пользы человечеству… единственно потому, что всем этим дарам не хватило гения, чтобы управлять этим богатством ».

И надо суметь вернуться к себе «подлинным», к Замыслу, а не ограничивать законом его искажение. Примерно это есть русская мысль. Но она ведь категорически не равна западной. Как и либеральная «свобода», прорывающаяся маленьким бунтом против буржуазных устоев, никак не равна пресловутому «бессмысленному и беспощадному» русскому бунту. Которого не зря боялись и боятся. Право, есть чего!

Кстати, о двух разных подходах к обузданию зла. Они ведь во всех мелочах проявляются. Вот в предыдущем номере газеты «Суть времени» была статья наших новосибирских товарищей с интереснейшим сравнением плакатов о детстве — советских и современных, от ювенальщиков. Там, в частности, два плаката, призывающие взрослых не бить детей. С этим скверным пережитком в СССР сразу стали бороться. И видно, как: «Чем ребят бранить и бить, лучше книжку им купить» советует «темной крестьянке» плакат. А рядом — нынешний ювенальный, калька с западного, с угрозой: «Не выходи за рамки!». То есть в одном случае предлагается выйти за рамки — наверх! А в другом — держат человека в этих рамках страхом кары. Мы не раз обсуждали разницу между западным подходом, основанном на обуздании неисправимого зла мира, и православным подходом, основанном на преображении мира. Указав еще раз на принципиальную важность этого разногласия, дадим опять слово Лотману, который убедительно показывает, в какой степени Толстой отторгает либеральный подход.

«В «Живом трупе» герои делятся на тех, чьи поступки «правильны» с точки зрения какой-либо общественной роли, и на погибших, непредсказуемых — пьяниц, художников, людей вне общества. Чиновники, люди суда, с одной стороны, и Виктор и Лиза, — с другой, при всей противоположности характеров и нравственной их оценки, имеют одну общность: их поступки правильны с какой-либо заранее заданной точки зрения, то есть предсказуемы, и поэтому, с позиции Феди Протасова, непереносимо скучны. В них нет неожиданности; нравственные или безнравственные, они в равной мере лишены поэзии. Это и делает подобную жизнь для Феди Протасова тюрьмой. Как блоковский Арлекин, Федя жаждет прорыва в мир свободы (анархист понятнее Толстому, чем либерал). Федя, как из тюрьмы, убегает из семьи, в которой царила добродетель, но «не было изюминки, — знаешь, в квасе изюминка, — говорит Федя Протасов, — <���…> не было игры в нашей жизни. А мне нужно было забываться. А без игры не забудешься». «Изюминка» — образ непредсказуемого, случайного, того, что не является обязательным элементом структуры, без чего система остается собой, описывается одинаковыми моделями, но без чего жить в ней делается невозможно».

«Что немцу здорово, то русскому смерть», — гласит известная поговорка. Переделать русского в немца и есть задача по слому ядра. А иначе — слишком непредсказуемо, слишком опасно, слишком безнадежно в плане окорачивания этой «самости». Ее окорачивают, давят, она вроде уже ложится, уже нет ее и — р-раз! Тут как тут! Одно слово — Ванька-встанька. Так что хватит нам удивляться, почему ведут войну с этим «русским духом». А вам, будь вы на месте западников, охота было бы все время под угрозой такого вставания в полный рост жить?

И тут стоит перейти от напоминания, что есть великая литература, очень глубоко рассматривающая проблему этого «полного роста», — к концептуальным вопросам, явным образом подчиненным определенной политической линии.