Даниил Краминов - Сумерки в полдень

— А он, как говорит ваш друг Пятов, хочет напугать и немцев, чтобы они уповали на него, как на единственного спасителя.

— Чем же он пугает немцев?

Де Шессен замялся.

— Извините, я не хотел бы повторять, — осторожно начал он, — но высшие чины правительства, а за ними все немецкие газеты кричат о страшной большевистской опасности, которая надвигается якобы из Москвы, но которую сейчас олицетворяют Бенеш и генерал Сыровы в Чехословакии, Эррио и Блюм — во Франции, Иден и Черчилль — в Англии.

Антон засмеялся.

— Они что, всех их считают красными?

— Не знаю, — коротко и недовольно ответил де Шессен, — но на многих немцев это действует. Тем более что крики о грозящей опасности подкрепляются военными приготовлениями. На всех площадях, на крышах министерств поставлены зенитки, на бульварах прожекторы, а над Берлином день и ночь ревут эскадрильи бомбардировщиков и истребителей, будто бы оберегающих столицу от смертельного удара с воздуха.

— Но разве они не понимают…

— Извините, — перебил Антона француз и тронул пальцами поля шляпы. — Мне надо спешить.

Гости скрылись за дверью с цифрой 10, лимузины выстроились на площадке у дома премьер-министра, и в больших решетчатых окнах на втором этаже засветились люстры. Толпа, собравшаяся перед домом, смотрела на эти окна и терпеливо ждала. Пожилой мужчина, дышавший в затылок Антону, сокрушенно вздыхал.

— Боже мой, боже мой, неужели опять война? — Ему не отвечали, да он, видимо, и не ждал ответа. Постояв немного молча, он снова вздохнул и повторил: — Боже мой, боже мой, неужели опять война?

Вероятно, этот безответный вопрос раздражал соседей, и один из них сердито бросил:

— Да заткнитесь вы! Заладил… И без того тошно, а он бубнит, будто молитву читает.

— Напрасно вы так, — примирительно заметил третий. — Война не отодвинется от нас, если мы не будем думать о ней. Она стучится в двери наших домов, и тут уж ничем не поможешь…

Тяжелое молчание нависло над толпой, и лишь у самого уха Антона вместе со вздохом раздавалось: «Боже мой, неужели опять война?»

Спустились ранние осенние сумерки, решетчатые окна в большом доме засветились ярче, и толпа, не дождавшись появления французских гостей, стала расходиться. Антон остался: ему хотелось поймать де Шессена и попытаться завязать разговор. Но его ожидания оказались напрасными: переговоры затянулись до поздней ночи.

Ночью осень снова вступила в свои права, и утром, спустившись в ресторан, Антон с трудом рассмотрел через залитое дождем окно бурую стену соседнего дома. Позавтракав и вооружившись зонтиком, он отправился в полпредство и уже в вестибюле узнал, что Андрей Петрович созывает дипломатических сотрудников.

Озабоченно-хмурый и как будто постаревший, советник только кивал в ответ на «доброе утро» входивших и, не дождавшись, когда закроется дверь, заговорил торопливо и недовольно:

— Предстоит трудный день, дел много, поэтому ограничимся кратким разговором. Что сделано за воскресенье?

Антон посмотрел на советника с недоумением: он думал, что все провели воскресенье, подобно ему, в безделье, но ошибся. Ракитинский, начав говорить первым, рассказал, что был приглашен Мэйсоном провести воскресенье в его фамильном замке. Там Ракитинский встретил Кадогана, постоянного, независимо от смены правительств, заместителя министра иностранных дел, и спросил его, была ли встреча между нашим наркомом и англичанами в Женеве. Несколько поколебавшись, тот ответил, что встреча действительно состоялась и разговор о конференции великих держав имел место. Телеграмму лорда Де ла Варра и Батлера об этом Кадоган передал лорду Галифаксу и премьер-министру. Появление «опровержения» было для Кадогана неожиданностью и загадкой.

— Выходит, «опровержение» сочинили на самом верху, — раздраженно предположил советник.

— Выходит, что так, — согласился Ракитинский. — Да и Мэйсону сказали, что «опровержение» было передано Рейтеру лично Горацием Вильсоном. И он же распорядился разослать «опровержение» в редакции газет и передать как можно скорее в Берлин.

— Поспешили заверить Гитлера, что ему нечего опасаться совместных действий Лондона с Москвой, — с сердитой усмешкой бросил советник.

Сомов рассказал, что ему не удалось встретиться с Бэвином, но зато он провел почти двое суток с Артуром Гринвудом, заместителем лидера лейбористской фракции в парламенте. Прямой, откровенный, временами резкий северянин осуждал заигрывание премьер-министра с Гитлером. Узнав, что Гринвуд собирается выступать на митинге в Лидсе, Сомов поспешил туда же, был на митинге, а потом и в баре «Золотой орел», где любивший веселую компанию и добрую кружку пива Гринвуд встретился со старыми друзьями. У Сомова создалось впечатление, что в верхушке лейбористской партии царит разброд: одна часть не хочет мешать Чемберлену, другая считает полезным установление более тесных отношений с Россией, потому что Советский Союз в рабочей среде — это может подтвердить и сам Сомов — очень популярен: упоминание о нем в речах неизменно вызывало горячие аплодисменты.

В изумление Антона поверг Звонченков, который объявил, что гостил у герцогини Аттольской в ее загородном доме. Герцогиня, желчно критиковавшая Советскую власть совсем недавно, ныне с искренним увлечением доказывала на собраниях, что безопасность Британии, как и всей Европы, зависит от коллективной обороны, а эта коллективная оборона немыслима без союза с Россией. Перед началом обеда, когда все, потупившись, притихли, как бы безмолвно молясь, герцогиня вдруг громко произнесла: «Господи, благослови и Россию…» Остановилась, подумала немного и повторила, уточняя: «Благослови, господи, Советскую Россию, вдохнови ее на великие дела, дай ей мужество и силу одолеть врагов ее… и наших… Аминь».

Горемыкин сообщил, что присутствовал на собрании друзей Советского Союза в рабочем клубе в Гринвиче, где выступал с докладом. Он еще раз подтвердил то, что все они знали: сочувствие рядовых лондонцев было на стороне Советской России.

Когда Андрей Петрович задержал свой взгляд на Антоне, тот поднялся, виновато улыбнувшись, проговорил, что провел воскресенье, изучая Лондон, а перед вечером видел приезд французов на Даунинг-стрит, 10, и там неожиданно встретился со своим знакомым — секретарем французского посольства в Берлине де Шессеном. Советник выслушал его с терпеливым равнодушием: новичку поручений не давали, от него ничего и не ждали. Андрей Петрович отвел глаза, вяло сказал: «Хорошо», — и объявил, что совещание окончено.

Звонченков почти тут же уехал, за ним исчез Горемыкин, и, оставшись в комнате один, Антон, занялся газетами. Но вскоре его позвали к советнику. В кабинете Андрея Петровича он застал только Ковтуна, стоявшего перед столом.