Даниил Краминов - Сумерки в полдень

Во второй половине дня Сомов, зашедший с каким-то делом к Звонченкову, сказал, что в Лондоне начинается демонстрация.

— Большая? — спросил Звонченков, не проявив особого интереса.

— Очень, — подтвердил Сомов. — Мой знакомый в Транспорт-хаусе сказал, что такой демонстрации столица давно не видела.

— Транспорт-хаус благословил ее?

— Разумеется. В Лондоне трудно что-нибудь сделать без согласия Бэвина и его профсоюза. Транспортники держат все в своих руках.

— И даже лейбористскую партию? — несколько иронически полюбопытствовал Антон, вспомнив замечание Сомова об отношениях между профсоюзами и лейбористами.

— И даже лейбористскую партию, — уверенно, не замечая иронии, подтвердил Сомов. — В кармане Бэвина более миллиона профсоюзных голосов, и счетчики на конгрессах смотрят прежде всего на его руку.

Только что вернувшийся Горемыкин сообщил, что колонны демонстрантов движутся от окраин города к центру, куда, наверно, доберутся часа через полтора: они идут медленно.

В день своего приезда в Лондон Антон видел демонстрацию на Трафальгарской площади, запомнил многолюдные колонны, которые, как ручьи в озеро, вливались в ее огромную чашу. Это было мощно, шумно, внушительно. Ему захотелось посмотреть зарождение демонстрации — те ручейки, что превращаются потом в людские потоки, которые несут с окраин в центр столицы гнев и ненависть, осуждение и протест, и он сказал об этом Звонченкову.

— Ну что ж, посмотри, — разрешил тот. — Зрелище поучительное. Как говорит Андрей Петрович, демонстрация — это средство выражения воли тех, чей голос не слышен ни в прессе, ни в парламенте. Только будь начеку. Заметишь осложнения, сразу уходи.

— Какие осложнения?

— Между демонстрантами и полицией. Приказано демонстрантов не пускать в центр города. Когда они начнут приближаться к центру, сверни в соседнюю улицу.

— Хорошо, — пообещал Антон.

Пока он знал только один рабочий район — Сент-Панкрас, куда ездил с Горемыкиным к Филу Бесту. Антон добрался до знакомой станции метро, спустился по выщербленной лестнице на платформу, дождался нужного ему поезда и минут через пятнадцать-двадцать оказался в толпе, запрудившей платформы и лестницы большой станции «Кингкросс — Сент-Панкрас». Выбравшись на знакомую вокзальную площадь, он увидел, что из-за угла черного вокзала медленно движется людской поток. Люди в поношенных пальто и старых макинтошах, в кепках и шляпах мирно шагали по трое, по четверо в ряд, шагали не спеша, точно гуляли, на ходу переговариваясь и обмениваясь шутками с соседями. Над их головами поднимались фанерные щиты или куски картона, на которых не очень умелые руки вывели красной, черной, оранжевой и зеленой красками требования тех, кто нес их. Слова «работа», «мир», «хлеб», «Чемберлен», «война», «Чехословакия», «зимняя помощь», «капитуляция» и «Гитлер» встречались в самых различных сочетаниях. Чемберлена осуждали за сделку с Гитлером, но еще чаще и резче за то, что «вместо армии солдат он создал армию безработных». Одни требовали мира и хлеба, другие — работы или помощи, третьи — поддержки Чехословакии и союза с Россией, четвертые призывали дать уголь народу, чтобы спасти его от холода, болезней и смерти. Антон оторопело отступил на тротуар, когда на площадь один за другим выплыли три гроба. Они покоились на обычных, покрытых черным лаком катафалках, но везли их не вороные кони, покрытые черными попонами, а демонстранты, одетые гробовщиками. На белых досках гробов кричаще чернела крупная надпись: «Он не получил зимней помощи». «Гробовщики» тянули лямки катафалков, шагая в ногу, и их высокие цилиндры мерно покачивались в такт их шагам. Антон вспомнил, что несколько дней назад газеты с негодованием писали о демонстрантах, доставивших такой гроб к дверям дома премьер-министра.

Гробы скрылись за углом улицы, ведущей к центру, а над толпой взвилось большое темно-красное знамя. Оно принадлежало, как гласила золотая надпись, «организации Коммунистической партии Великобритании района Излингтон, Большой Лондон». Колонна, идущая под знаменем, была невелика, но выделялась четкостью рядов, какой-то внутренней слаженностью, сплоченностью. Рядом с колонной шла молодая женщина с пестрым шарфом на шее. Она раздавала демонстрантам какие-то листки. Тонкую фигуру обтягивало длинное пальто, густые черные волосы развевались на ветру, иногда закрывая лицо девушки, она нетерпеливо отстраняла их рукой.

Антон узнал Пегги, и, когда колонна демонстрантов поравнялась с ним, он двинулся по тротуару, стараясь не отставать от девушки. Сначала Пегги не замечала его, продолжая раздавать листовки. Лишь после того, как он сошел на мостовую, Пегги увидела Антона, узнала и улыбнулась. Теперь они издали следили друг за другом, и Пегги беспокойно оглядывалась, если Антон отставал или терялся в толпе. Снова увидев его, она обрадованно улыбалась, и ее глаза вспыхивали необыкновенным синим светом, который удивил и восхитил Антона в тот вечер, когда они встретились у Фила Беста.

Так они шли, разделенные толпой, обменивались взглядами и улыбками, пока колонна не остановилась: впереди улица была запружена демонстрантами, над которыми тихо покачивались знамена, красные, голубые и белые полотнища, фанерные щиты и куски картона. Антон протиснулся вперед и увидел, что улицу от края до края перегородила полиция. Полисмены в черных касках и черных накидках стояли двумя плотными шеренгами, рослые, плечистые, крепкие руки в перчатках сложены на груди, их неподвижные фигуры выражали спокойную силу, а свисавшие с кистей дубинки казались угрожающими даже в своей тяжелой неподвижности. За полисменами в некотором отдалении стояла конная полиция. Лошади, всхрапывая, нетерпеливо били передними копытами асфальт.

Полицейский офицер, подняв к губам мегафон, уговаривал демонстрантов разойтись: они мешают движению и нарушают порядок. В противном случае полиция вынуждена будет применить силу.

Перед офицером стояла небольшая группа людей, среди которых Антон узнал высокую, сутуловатую фигуру Артура Хартера, рядом с ним были Макхэй и Бест. Хартер пытался объяснить полицейскому что-то, но не смог: его бил кашель, и он, наклоняя голову, прятал лицо в ладони. Откашлявшись, он опять начинал говорить и снова заходился в кашле. Тогда, приподняв шляпу, обратился к офицеру Бест, но тот, не выслушав его, крикнул в мегафон:

— Расходитесь! Расходитесь по домам! Дальше мы вас не пустим! Таков приказ.

— Вы не имеете права задерживать меня! — прокричал в ответ Макхэй и показал что-то лежавшее на ладони офицеру.

Тот взглянул на ладонь и повелительным жестом раздвинул черный ряд полицейских.