Даниил Краминов - Сумерки в полдень

Он снова двинулся к двери, но почти тут же остановился и, повернувшись вполоборота к Риббентропу, пренебрежительно бросил: «Их положительный ответ должен быть передан мне через два дня». — «По истечении двух дней, ваше превосходительство? — почтительно изгибаясь, спросил Гендерсон. — К полуночи?» — «Нет! — отрезал Гитлер, не глядя на посла. — К двум часам дня!»

Умело разыгранное Гитлером негодование потрясло Вильсона. «Предупреждение», которое он так усердно заучивал в самолете, вылетело у него из головы, и его язык не повернулся сказать Гитлеру неприятное. Вильсон не поехал в Спортпалас, где выступал Гитлер, но покорно обещал слушать его по радио. Сидя у приемника в гостиной посла, Вильсон морщился, прислушиваясь к грубой ругани оратора и диким воплям аудитории, время от времени шептал испуганно и восхищенно: «Грубиян! Что за грубиян! Но какая сила! Какая страсть!» А диктуя позже Хэмпсону телеграмму в Лондон о встрече с германским рейхсканцлером, не осмелился воспроизвести слова, которыми тот обругал премьер-министра и его посланца. «Эпитеты, примененные к мистеру Чемберлену и сэру Горацию Вильсону, — смущенно продиктовал Вильсон, — не могут быть повторены в гостиной».

Если «старый джентльмен», как называл Хэмпсон Вильсона, выглядел в его рассказе смешным и жалким, то Гендерсон представал в непонятной для посла роли. Он ни разу не возразил Гитлеру, не замолвил ни слова в поддержку чехов, ни слова в защиту своего правительства. Посол был покорен и услужлив, как адъютанты и помощники фюрера. И, даже вернувшись в посольство, Гендерсон не позволил ни себе, ни другим критиковать оскорбительное поведение Гитлера.

— Предупреждение не было передано? — спросил Антон. — Гитлер так и не узнал, что Франция и Англия готовы поддержать чехов, если его требования будут чрезмерны?

— Нет.

— Но они же могли опубликовать это предупреждение. Чего проще?

— Конечно, — согласился Хэмпсон. — Но посол решительно выступил против этого, чтобы не обидеть Гитлера…

— До чего предупредительны английские дипломаты! — иронически заметил Антон. — Трогательно щадят чувства человека, который обзывает их премьер-министра «дерьмовой собакой», «взбесившимся стариком».

Хэмпсон усмехнулся.

— Я понимаю и разделяю ваше возмущение, Энтони, — проговорил он. — И могу только сказать, что наши поклонники Гитлера просчитались. Гитлеру все же сделано публичное предупреждение, и ему теперь придется отступать на глазах у всех.

— Какое предупреждение?

— Наше правительство опубликовало заявление о готовности действовать вместе с Советским Союзом в поддержку Франции, если та придет на помощь Чехословакии, а ваше правительство, как телеграфирует наш посол из Москвы, объявило, что приветствует долгожданное изменение позиции западных держав и выражает готовность к тесному сотрудничеству с Францией и Англией.

— Наше правительство объявило об этом? — удивленно переспросил Антон.

Он не знал этого, хотя тут же вспомнил, что Курнацкий, хвастаясь перед Еленой, сказал, что послал срочную телеграмму в Москву и посоветовал сделать какой-то шаг, который свяжет Лондон и Париж крепче, чем смирительная рубашка связывает сумасшедшего. Видимо, заявление Советского правительства и было этим шагом.

— Если Лондон готов действовать вместе с Москвой и Парижем, а Москва вместе с Парижем и Лондоном, — обрадованно проговорил Антон, — то Гитлеру действительно придется либо отступать, либо считаться с войной на два фронта, чего так боятся его генералы.

— Да, это так, это так, — живо подтвердил Хэмпсон, согласно наклоняя голову, и, подняв глаза, обрадованно заулыбался.

Удивленный Антон оглянулся и тоже улыбнулся: к ним приближался Фил Бест.

— Могу я присесть к вашему столу? — спросил Бест, поздоровавшись с каждым за руку.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — пригласил Хэмпсон.

Бест сел и, посмотрев сначала на своего давнего приятеля, потом на Антона, весело спросил:

— В чем это вы так единодушны, что оба киваете головами в знак согласия?

— Единодушны в том, что наши страны готовы наконец действовать против Гитлера совместно, — немного торжественно произнес Хэмпсон и тут же добавил: — И с Францией, конечно.

Бест озадаченно покачал головой.

— Готовы действовать совместно? На основании чего же вы пришли к такому заключению?

— Оба правительства, английское и наше, — поспешил Антон на помощь Хэмпсону, — обнародовали заявления о готовности действовать в защиту Чехословакии совместно друг с другом и с Францией.

Бест потупил взгляд, либо избегая смотреть в взволнованное лицо Антона, либо задумываясь.

— Я не сомневаюсь в готовности вашего правительства действовать совместно с английским и французским правительствами, — сказал он после короткого молчания. — Но очень сомневаюсь, что они-то платят ему тем же.

— Узнаю Фила! — насмешливо воскликнул Хэмпсон. — Он и студентом утверждал, что не может быть ни примирения, ни сотрудничества между красной социалистической Россией и черной империалистической Британией.

Бест поморщился и, наклонившись, спросил:

— А знаете ли вы, что наше правительство запретило публиковать в печати и передавать по радио то самое заявление Советского правительства, в котором говорится о готовности действовать совместно с нами и французами?

— Не может быть!

— Да, дорогой мой русский друг, — сочувственно произнес Бест, положив пальцы на руку изумленного Антона. — Многим казалось, что в нынешней обстановке этого не может быть, но заявление в нашей печати не появилось.

— Вероятно, оно еще не дошло до газет, — предположил Хэмпсон.

— Дошло, дошло! — заверил Бест. — Это-то я знаю точно.

— Но кому и зачем потребовалось скрывать русское заявление от англичан? — удивился Хэмпсон. — Думаю, что все англичане были бы только рады узнать, что Россия с нами.

— Нетрудно догадаться, что скрыли те, кого готовность Москвы не обрадовала, а напугала, — заметил Бест.

— Если правительство запретило печати публиковать русское заявление, значит, оно само испугалось его, не так ли?

— Вероятно, так, Хью.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Хэмпсон. — Чем больше у нас союзников, тем смелее можем мы разговаривать с этим кровожадным истериком. Оставшись с ним один на один, мы можем рассчитывать лишь на его милость.

— А среди нашей верхушки больше таких, которые предпочитают гитлеровскую милость, нежели советскую помощь.

— Ты опять за свое, Фил.

— Но «мое» — это правда, Хью. Наша верхушка не давала и не даст в обиду Гитлера, как не давала и не даст в обиду Мосли и его чернорубашечников. Мосли — ее опора внутри Англии, Гитлер — ее надежда в Европе.