Даниил Краминов - Сумерки в полдень

Ликующий Чемберлен — час чужой трагедии был для него часом триумфа, о котором мечтали, но которого не достигли ни отец Джозеф, ни брат Остин, — поднял руку, призывая к вниманию. Когда палата и галереи успокоились, он торжествующе, хотя и по-прежнему визгливо, закончил:

— Я вижу, здесь почти все почувствовали радостное удовлетворение, что кризис отсрочен и снова появилась возможность путем обсуждения и доброй воли найти очень близкое решение проблемы. Больше я ничего не могу сказать. Я надеюсь, что палата общин теперь позволит мне сделать эту последнюю попытку…

Лидер лейбористов, маленький, сутулый, сильно полысевший Эттли, сидевший по другую сторону стола, поднялся со скамьи и коротко объявил, что каждый член палаты будет приветствовать заявление мистера Чемберлена о том, что в этот последний час появилась новая возможность предотвратить войну.

— Я уверен, — сказал Эттли, оглядываясь на скамьи лейбористов, — что каждый член палаты согласится предоставить премьеру все возможности сделать этот новый шаг.

Лидер либералов Синклер, сменивший Эттли у ящика, предложил прервать прения, а пацифист Лэнсбери со слезами на глазах пожелал Чемберлену счастливого пути и успеха. Только Макхэй, получив слово последним, сердито прокричал со своего места, что протестует против новой позорной попытки ублажить ненасытный аппетит Гитлера за счет Чехословакии.

— Новая сделка с Гитлером, — выкрикнул он, — не прибавит Англии ни славы, ни чести!

С правой стороны понеслись громкие крики: «Позор вам! Позор!»

Вновь хлынула волна восторженных восклицаний и аплодисментов, когда к столу подошел низкорослый, плотный, широкогрудый и плечистый человек. Его красное круглое лицо с коротким носом лоснилось от удовольствия. Склонив большую лысую голову, он пожал Чемберлену руку.

— Уинстон Черчилль. — Фокс показал глазами на толстяка.

— Но он же, как я слышал, противник сговора с Гитлером.

— В английской политике всякое возможно…

Палата прервала заседание, чтобы дать время премьеру подготовиться к завтрашней встрече в Мюнхене. Антон взял Фокса под руку.

— Что вы думаете об этом?

Англичанин привычно поправил очки и молча вздохнул.

— Трудный вопрос? — Антон стиснул его руку выше локтя.

— Я знал, что они ловкие режиссеры, — тонкие губы Фокса искривились в саркастической улыбке, — но что они и такие искусные артисты, я узнал лишь сейчас.

— Вы думаете, что все это только шоу, спектакль, показуха? — спросил Антон, вспомнив замечание Норвуда о склонности Чемберлена «играть в жизни».

— Шоу! — воскликнул Фокс. — Инсценированное заранее и великолепно разыгранное шоу. Сам Лоуренс Оливье не мог бы лучше поставить и разыграть такое шоу. И так покорить и увлечь за собой этих прожженных дельцов, хитрых крючкотворов-юристов, ловких политиканов. — Фокс горько рассмеялся. — Кто бы подумал, что человек с лицом мумии и визгливым голосом, которого даже в провинциальный театр не взяли бы на амплуа простого статиста, окажется таким непревзойденным артистом в жизни! Кто бы подумал!.. — Перестав смеяться, англичанин нахмурился, и его сухое лицо стало отчужденным и злым. — Они расписывали опасность войны и ее неизбежные последствия с такой красочной изобретательностью, что у всех поджилки затряслись, — проговорил он после короткого молчания. — И теперь, напугав простаков и обывателей, предстают перед ними в ореоле миротворцев и спасителей человечества от страшных бед. А в действительности они не миротворцы, а обманщики, подлые обманщики.

Спустившись с балкона, Антон столкнулся с Андреем Петровичем.

— Хорошо, что вы оказались здесь, — сказал советник. — Пойдете со мной, предстоит важный разговор. — Они, — советник кивнул в сторону палаты, — замыслили какой-то новый трюк. Я хочу потребовать у Галифакса объяснений. Время не ждет, поэтому возвращаться в полпредство и брать помощника некогда. Вам придется записать беседу.

Антон последовал за Андреем Петровичем, стараясь не потерять его из виду в шумной толпе, валившей из гулких коридоров парламента на улицу.

По каменным ступеням они спустились на тротуар и повернули влево, где почти под окнами палаты стояли машины «очень важных персон» и «выдающихся чужеземцев». Лишь изредка раскланиваясь со знакомыми, Андрей Петрович молча шел впереди Антона. По согбенной широкой спине и опущенным плечам Антон догадывался, что советник удручен. В машине Андрей Петрович спросил Антона, как это он ухитрился попасть в палату в такой трудный день и, услышав его объяснение, одобрил:

— Молодец! Нужно пользоваться любой возможностью, помогающей узнать и понять их политику.

— А некоторым это не нравится, — заметил Антон, вспомнив вчерашний разнос, устроенный ему Курнацким.

— Положение «некоторых» позволяет им общаться с «верхами» и получать сведения из первоисточника, — отозвался советник, поняв намек. — Но первоисточники далеко не всегда дают точные сведения.

Машина свернула теперь уже на знакомую Антону Даунинг-стрит и, проехав мимо дома премьер-министра, нырнула под арку в тесный двор, окруженный тяжелыми, серыми, почти черными зданиями, остановилась перед высокой массивной дверью. Привратник в ливрее с золочеными позументами поспешил к машине, открыл ее дверцу, а затем, обогнав советника и Антона, распахнул дверь, ведущую на отлогую мраморную лестницу. Они поднялись на второй этаж, где их встретил пахнущий бриллиантином, одеколоном и пудрой изысканно-вежливый чиновник и проводил в приемную министра.

— Будьте добры, подождите здесь, — сказал он Андрею Петровичу, предлагая сесть в кресло перед низеньким столиком. — Лорд Галифакс занят, но он скоро освободится. Хотите чаю? Кофе?

Было пять часов, и советник, насколько знал Антон, привык по английскому обычаю пить в это время чай, но сейчас он коротко и сухо сказал: «Нет, благодарю». И так же решительно отодвинул коробку сигарет. Андрей Петрович был недоволен и не хотел скрывать этого.

Ждать им пришлось недолго. Дверь министерского кабинета распахнулась, выпустив в приемную высокого плечистого мужчину с полным, но необычно бледным, испуганным лицом. Увидев Андрея Петровича, он направился к нему, протягивая руку.

— Они хотят решать судьбу моей страны без нашего участия, — сказал он, и губы его горько искривились, глаза наполнились слезами. Он говорил по-русски хорошо, хотя и с акцентом. — Без нашего участия они намерены договориться о наших землях, о наших городах и поселках.

— Вы протестовали? — спросил Андрей Петрович.

— Нет, не протестовал, — обидчиво ответил мужчина. — Я только спросил, неужели конференция, которая будет решать судьбу Чехословакии, состоится без участия ее представителей? И мне ответили: «Да, без участия ее представителей. Ведь это конференция великих держав, а вы же не можете причислить себя к великим державам, не так ли?» Конечно, мы не великая держава, но ведь судьба-то решается наша. Наша судьба решается, господин Краевский.