Даниил Краминов - Сумерки в полдень

— Мэйсон выступил в своем избирательном округе, — сообщил Ракитинский, едва Сомов умолк.

Советник повернулся к нему.

— И что же сказал Мэйсон?

— Он сказал, что Чемберлен капитулировал перед диктатором и что Англия обеспечила себе мир максимум на шесть месяцев, а не на время целого поколения, как изволил заявить об этом премьер-министр, — ответил Ракитинский с явным удовлетворением: он считал Мэйсона своим другом. — Мэйсон возложил ответственность за капитуляцию на «внутренний кабинет» и на людей, окружающих премьер-министра, особенно на Вильсона; они ничего не смыслят в международных делах, но зато дают советы, совпадающие с желаниями Чемберлена.

— Лейбористка Эллен Уилкинсон также резко осудила мюнхенскую сделку, — проговорил Сомов, снова поднимаясь и победно оглядывая соседей. После неудачной попытки уговорить Бэвина встретиться с Курнацким он старался доказать всем, что хорошо связан с лейбористами и знает, что у них делается. — «Чехословакию, — сказала она, — предали несколько десятков богатых англичан, которые убедили Риббентропа, а через него Гитлера, что в Лондоне рассматривают эту страну как форпост коммунизма и что высшее общество Англии благословит уничтожение этого форпоста с благодарной радостью». Большая группа депутатов парламента, общественных деятелей и писателей подписала заявление, в котором называет мюнхенское соглашение капитуляцией и утверждает, что оно подрывает безопасность не только Чехословакии, но и Франции, и самой Англии, — продолжал Сомов. — Они резко критикуют правительство за отношение к Советской России: в угоду Гитлеру ее не допустили в Мюнхен и пытаются полностью отстранить от европейских дел.

Маленькие глаза потеряли свой сердитый блеск, вокруг них собрались лучики морщинок: Андрей Петрович улыбнулся.

— Я же говорил вам, что всех обмануть не удастся, — сказал он удовлетворенно.

— Да, но тех, кого обмануть не удалось, не так уж много, — заметил Ракитинский. — Пока приемную премьер-министра, как сообщают газеты, заваливают благодарственными телеграммами и цветами.

— Этот угар пройдет, — уверенно объявил Андрей Петрович. — Англичане — народ разумный и скоро поймут, что обманулись. В течение последних недель их запугивали скорой войной, заставили парней снять гражданскую одежду и надеть военную форму, отправили в армейские части, на корабли, на военно-воздушные базы. Все они, конечно, хотят мира — да и кто из простых людей не хочет его? — и, когда им объявили, что мир обеспечен да еще на время целого поколения, как тут не обрадоваться. Но скоро они разберутся, что это за мир.

— Конечно, разберутся, — сдержанно согласился Дровосеков.

— И мы должны помочь им в этом, — продолжал Андрей Петрович. — Москва готовит опровержение вздорных измышлений о нашем одобрении мюнхенской аферы. Нам же следует немедленно, не дожидаясь его публикации, при всяком удобном случае отвергать эти клеветнические измышления. Мы не имели и не имеем никакого отношения к этой позорной сделке. Решительно никакого!..

Когда совещание окончилось, советник задержал Гришаева и Антона.

— Не могли бы вы навестить редакции ряда газет и поговорить с редакторами? — спросил он тоном, в котором звучала скорее просьба, чем вопрос. — Скажите им, что сообщение Юнайтед пресс — ложь и что, публикуя его, они становятся соучастниками распространения этой лжи.

— Это не подействует, — убежденно заметил Гришаев. — Они и без наших уверений знают, что это ложь, и все равно опубликуют на самом видном месте.

— Но не все же! Не все! — воскликнул Андрей Петрович. — Есть же и честные редакторы!

— Есть, — согласился Гришаев с горькой усмешкой. — Раз, два и обчелся.

— Я знаю, по крайней мере, трех, с которыми можно разговаривать, — поспешил вставить Антон.

— Кто же эти трое? — Гришаев повернулся к Антону, внимательно рассматривая его, словно увидел впервые.

— Ну, Фил Бест, — сказал Антон, и Гришаев по английской привычке, сжав пальцы в кулак, начал отгибать их по одному. — Эрик Фокс. — Гришаев отогнул второй палец. — И, наверно, Барнетт. — Гришаев отогнул третий палец, и, повернувшись, показал их советнику, и, как всегда, насмешливо усмехнулся.

— А о чем говорю я? Именно об этом. Беста, Фокса и даже Барнетта особо убеждать не надо.

— Тем не менее поговорить с ними следует, — произнес Андрей Петрович твердо. — И с другими тоже. Обязательно надо поговорить. И я очень прошу тебя, — советник вышел из-за стола и подошел вплотную к Гришаеву, — очень прошу тебя встретиться со всеми, с кем удастся, и поговорить. Ложь они, наверно, напечатают — она выгодна этим пакостникам, которых тут называют миротворцами, — но, может быть, поговорив с тобой, они не будут очень усердствовать, раздувая ее: им ведь тоже о своей репутации надо думать.

Антону было поручено, как сказал Андрей Петрович, «самое легкое»: встретиться с Барнеттом, Фоксом и Бестом, — и он вскоре отправился на Флит-стрит.

По субботам, в тот час, когда почти вся Англия прекращала работу и службу, на улице газет начиналась самая напряженная жизнь: пулеметные очереди телетайпов выбрасывали на редакционные столы бумажные ленты с новостями, собранными репортерами во всех уголках большого и беспокойного мира. Новости прочитывались, отмечались, вырезывались, правились цветными карандашами, перепечатывались на машинках, снова правились и посылались с рассыльными из шумных, дымных и душных редакционных комнат в еще более дымные, шумные и душные цехи типографии. Там машинописные листки с помощью линотипов превращались в горячие свинцовые строчки, а строчки в колонки, из которых складывались затем на металлическом верстаке — талере — тяжелые квадраты — полосы газеты. Побывав под прессом и выдавив на картоне все буквы, линии и рисунки, эти квадраты, сложенные из строк, возвращались назад к талеру и, расплавленные, снова превращались в горячие строчки. А картон сгибался и заливался расплавленным металлом, который, застывая, создавал большое полукольцо, пригодное для прикрепления к барабану ротационной машины. Когда эти полукольца — отливы — покрывали все барабаны, они начинали крутиться, пропуская между собой бесконечные ленты газетной бумаги.

Антон, побывавший однажды с Тихоном Зубовым в редакции и типографии его газеты, лишь смутно представлял себе этот слаженный, напряженный и даже лихорадочный процесс. Во всех газетах мира он повторяется изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, заставляя всех, кто связан с созданием газеты, работать слаженно, напряженно, даже лихорадочно. И Барнетт, несмотря на известное имя и высокое положение, был захвачен этим процессом и не мог высвободиться, чтобы поговорить с неожиданным гостем. Попросив Антона подождать в приемной, он несколько раз проходил, вернее, пробегал мимо него, улыбался, бросал: «Сейчас, сейчас!» — и исчезал.